Как запонки сажи и свечи к свершенью,
и я собирал мушкетёров на мушку,
соборы звонили к моим наслажденьям,
и я по ступенькам сводил свою душку.
Тот день опостылел, и щёки погоста
пощёчину гроба уже принимали,
и слёзы в кустах становились по росту,
их глиной тошнило, они понимали —
зачем не донашивал платье обедни,
когда уговоры углы подметали.
Я — белый тюльпан, и гвоздика намедни
ко мне заходила, и кольца летали.
И понял я, понял я — этой весной
уже не дожить до зловещего чуда,
что каждый твой взгляд — это тот выходной,
где в тёплой тени развалился Иуда.
И слёз серебро берегут, берегут,
чтоб пересчитать, когда буду распят я,
но я заказал вам один перекур,
и в чёрном дыму мои стражники спятили.
И стали молиться, чтоб выползти вон,
и всё проклинать, что задаром, задаром
услышали звон, да не знали, где он,
и передавили друг друга за даму.
Не шутки шутить я приехал в Москву,
а чёрные речи читать за плечами,
и мне наплевать на кабацкий разгул
стрельцов, что меня неудачно встречали.
Я кровью умылся, зато подобрел,
ошибки свои, как напудренных барынь,
валил на костёр в голубом сентябре;
по щёчкам трепал и пощёчиной баловал.
Я лавру свою на тебя променял,
ослепшая кошка, я думал иначе:
твоё молоко и моя западня —
какое же блюдо для славы богаче?
Но ты опустилась в халатную рвань,
антракт песнопений, в интриги холопства,
кому ты поверила, гордая дрянь,
обманам тумана в глазах полководца?
Размолвка! Но ты не грусти, государь.
Размывка! Опять по весне переносиц
я правду узнаю, холодная тварь, —
какие записки к тебе переносят?!
Но всё впереди, я за вас заплачу,
в похабной карете отправлю вас за море,
вам слава нужна как топор палачу,
на бальное платье мой траурный занавес!
Но были невесты других падежей, —
вот рыжая девушка — нашей же веры,
но эта же песня пешком по душе,
бегом без оглядки, не с миром, так с мелом…
Останься, останься, тебе говорят,
неужто не жаль изумрудного крестика,
когда на губах поцелуи горят
хорошенькой дочки другого наместника?!
И солнце зашло, и целуют за что-то,
мне всё безразлично, лишь грезиться чаще —
уйду навсегда, ну а после прочтёт ли
корявые буквы любви настоящей?!
И кланялась тень в дорогое окно,
и вдребезги пьяная мокрая туча
в любви объяснялась с моею женой,
что помнят меня, и чтоб я их не мучил!