Тетрадь в сафьяновой обложке,
В шкафу — серебряные ложки,
Да полустёртый портсигар,
Да свечки старенькой нагар,
Той, что стояла на окошке,
В ту ночь, когда все серы кошки —
Вот, что осталось нам от бар…
Чубук с янтарным мундштуком,
Портрет с каким-то мужиком
Да канапе, обитый кожей
Невинной, словно день погожий,
Ружьё, ореховое ложе,
И мебель, только подороже.
… А вдруг сидел на этом кресле
Полковник царский Павел пестель?
А этот стул передвигал
Волконский, храбрый генерал?.
А вдруг,
Под гибельные речи,
Свеча горела недалече,
Как бы прислушиваясь… Вдруг
они курили сей чубук,
И, может, пальцы
генерала
постукивали портсигаром?
Что ж, это кажется возможным,
(по мыслям, истинно острожным,
по их геройским именам),
Не всё навек уходит с прошлым,
А нам, поклонникам их дошлым, —
«Не трогать», или «Осторожно», —
Как память, что от них — и к нам…
По стенкам разные портреты, —
Все лейб-гусары да корнеты
или убитые поэты.
Всегда с грехом да пополам
Скрипят вощёные паркеты,
Вверх дулом смотрят пистолеты —
О, в эти ангельские лета
Ходить бы с маменькою в храм…
Ноябрь. В музее чисто-чисто…
Но я рисую декабриста.
Лукавый взгляд, высокий лоб,
И пальцы, словно бы артиста,
«Тропининского гитариста»,
Что молодым упал в сугроб.
Ах, что ж вы, пили, да не пели,
Пощуривались на зарю,
Поеживались на шинели,
И первый выстрел проглядели,
А первый выстрел был — царю!
Шурша страницами метели,
Прочтите заповедь свою.
Тетрадь в сафьяновой обложке.
Дам нарисованные ножки
и посвященный им сонет.
Но кто сквозь кляксы,
словно крошки,
Здесь нацарапал лапой кошки,
Что «без свободы счастья нет»?
Кто б ни был, знаю, он поэт.
Как первый снег,
что свеж и чист,
Ребёнок. Или декабрист.