Поэма
Могу я спросить мою книгу,
я ли её написал?
Пабло Неруда
1
Усталость самого измученного тела
легка в сравнении с усталостью души,
но если две усталости сольются
в одну, — то и заплакать нету сил,
а плакать хочется особенно — когда
устал настолько, что не можешь плакать…
Так я устал однажды…
От чего?
От жизни?
Жизнь превыше обвинений.
Устал я от всего того, что в ней
скорей на смерть, а не на жизнь похоже.
Не сразу умирает человек,
а по частичкам —
от чужих болезней,
таких, как равнодушие, жестокость,
тихонько убивающих его.
Но горе человеку,
если он
болезнями такими заразится, —
тогда не только мёртвым стал он сам,
но, пребывая мёртвым, умерщвляет.
Есть в жизни много маленьких смертей,
скрывающихся в трубке телефонной,
когда так унизительно звонить,
а никуда не денешься — придётся.
В моей проклятой книжке записной
есть много номеров таких особых,
что пальцу мерзко всовываться в диск,
как будто набираешь номер смерти,
как будто сейф тяжёлый открываешь
и знаешь наперёд — в нём пустота
и только чьи-то черепа и кости.
В тот день я сделал несколько звонков,
заранее бессмысленных, но нужных.
Есть в слове «нужно» запах нужника,
куда войдёшь и в что-нибудь да влипнешь,
так, что подошв потом не отскребёшь.
И я звонил, влипая в голоса,
то в приторно-садистские, как мёд,
где столькие звонки, как будто мухи,
попавшись, кверху лапками торчат, —
то в булькающие скороговоркой,
как тесто, сковородки опасаясь,
трусливые пускает пузыри.
О, подлое изящное искусство
избегновенья что-либо решать,
которое судьбу людей решает
лишь тем, что не решает ничего.
И каждый раз я опускал ни с чем
гантель бессильных — трубку телефона.
Я должен сделать был ещё звонок,
но телефон, как жаба из пластмассы,
такое отвращенье вызывал,
что я не смог…
Доплёлся до тахты,
упал пластом, не в силах снять ботинки,
заставил руку взять со стула книгу,
раскрыл её, но буквы расплывались.
А это был не кто-нибудь, а Пушкин.
Неужто и бессмертные бессильны
в защите смертных?
Кто же защитит?
Неужто голос в телефонной трубке
сильней Гомера, Данте, и Шекспира,
и Пушкина?
О, если даже Пушкин
не помогает, — это страшный знак!
И о самоубийстве мысль вползла
в меня из дырок телефонной трубки,
как та змея из черепа коня,
в своих зубах скрывая смерть Олега.
Я ненавижу эту мысль в себе.
Она являлась в юности кокеткой,
приятно ублажая самолюбье:
«Самоубийство не убьёт — прославит.
Заставь себя признать самоубийством, —
тогда тебя оценят все они».
(Они, они… Спасительное слово
для тех, кто слаб душой, а, между прочим,
сам для кого-то входит в часть понятья
под кодом утешительным — «они».)
Теперь кокетка-мысль старухой стала,
ко мне порой являясь, будто призрак
с прокуренными жёлтыми зубами,
скрывающими тонкий яд змеиный,
с издёвкой усмехаясь надо мной:
«Не рыпайся, голубчик, не уйдёшь…»
Я даже свыкся с этою старухой
и побеждал её своим презрением,
а может быть, своей привычкой к ней.
На свете нет, пожалуй, человека,
не думавшего о самоубийстве.
Мне, правда, был знаком писатель песен,
набитый, как соломой, жизнелюбьем,
который как-то раз расхохотался
по поводу трагедии одной,
закончившейся пулею банкротства:
«Вот идиот!..
Мне в голову ни разу
не приходила вовсе эта мысль».
К нему вообще не приходили мысли.
Я среди бела дня,
как в темноте,
лежал, не видя букв, с раскрытой книгой,
но чувствовал любой морщинкой лба
холодный взгляд бесцветных липких глаз
безмолвно выжидающей старухи.
И вдруг на лбу я ощутил тепло,
как будто зайчик солнечный незримый
от озорного зеркальца мальчишки.
Исчезла темнота,
а с ней старуха.
Кто совершил такое превращенье?
Была пуста квартира.
Только голубь,
как сгусток неба, — чуть темней,
чем небо,
моё окно поскрёбывая клювом,
с почти что человечьими глазами,
на внешнем подоконнике сидел,
ни пёрышком нисколько не похожий
на жирных попрошаек плошадных,
как маленький взъерошенный товарищ,
меня спасти от смерти прилетевший.
А может быть, он прилетел из Чили?
2
При слове «Чили» возникает боль.
Проклятье — чем прекраснее страна,
тем за неё становится больней,
когда враги прекрасного — у власти.
Прекрасное рождает зависть, злость
в неизлечимых нравственных уродах
и грязное желанье — обладать
хотя бы только телом красоты —
насильникам душа неинтересна.
Вернёмся в Чили, в семьдесят второй.
Я жил тогда в гостинице «Каррера»,
напротив президентского дворца.
Как противоположные слова,
Альенде и дворец не совпадали.
Со многим президент не совпадал
и, что всего, наверное, опасней, —
с засевшим в обывательских умах
понятьем, что такое президенты,
и был убит несовпаденьем этим.
Альенде был прекрасный человек.
Быть может, был прекрасный
даже слишком.
Такого «слишком» не прощают люди,
которым всё прекрасное — опасно.
Боятся, если кто-то слишком умный,
прощают, если кто-то слишком туп.
Альенде был умней своих убийц,
но он умён был не умом тирана,
который не побрезгует ничем,
Альенде погубила чистоплотность,
но только чистоплотные бессмертны,
и, мёртвый, он сильнее, чем живой.
Когда к нему явились «леваки»
и положили список — десять тысяч
тех, кто расходу сразу подлежит
(и, кстати, среди них был Пиночет), —
сказал Альенде:
«Расстрелять легко.
Но если хоть один, а невиновен?
Мне кажется — ещё ни я, ни вы
не обладаем даром воскрешенья.
Нельзя с чужою жизнью ошибаться,
когда, ошибшись, воскресить нельзя…»
«Самоубийство! — закричал «левак»,
пропахший табаком и динамитом. —
Не будем убивать — убьют всех нас!
Один процент ошибок допустим.
Не делают в перчатках революций…»
«Как видите, на мне перчаток нет,
но в чистоте я соблюдаю руки.
Самоубийство — в лёгкости убийства.
Самоубийцы — все тираны мира.
Таким самоубийством я не кончу.
Сомнительны и девяносто девять
процентов справедливости, когда
один процент преступного в них вкрался.
На правильной дороге кровь невинных
меняет направление дороги,
и правильной она не сможет быть…» —
спокойно отвечал ему на это
в своей дешёвой клетчатой рубашке,
с лицом провинциала-фармацевта,
уверенного в собственных лекарствах,
товарищ президент, так непохожий
на свой портрет в парадном фраке с лентой,
с действительно правдивой только лентой,
с тяжёлой алой президентской лентой,
с той честной лентой, где ни капли крови,
в которой его можно упрекнуть.
Но «леваки» не слушали Альенде,
романа «Бесы» тоже не читали.
Левацкий доморощенный террор
лицом социализма стал казаться,
пугавшим обывателей лицом.
Раскалывалось всё.
В кинотеатры
входили люди вежливо, едино,
но стоило Альенде появиться
в документальных кадрах на экране,
как половина зала в полутьме
свистела, выла, топала, визжала,
а половина хлопала так сильно,
что я бессилья признак ощутил.
Включался свет, и сразу выключалась
борьба, что разгорелась в полутьме.
Всё неясней при полном освещенье.
Всё в жизни там ясней, где всё темней.
Я видел митинг около дворца,
где света было тоже многовато
для выясненья точного — кто с кем.
Свет создан был во мгле прожекторами
и факелами, взмывшими в руках,
но даже руки площади огромной —
не руки всех.
Есть руки про запас,
готовые к предательствам, убийствам.
Такие руки, если час не пробил,
и кошек могут гладить, и детей,
и даже аплодируют вовсю
своим грядущим жертвам простодушным,
как будто выражают благодарность
за то, что те дадут себя убить.
Альенде был оратором неважным,
лишённым артистичности обмана,
в который так влюбляется толпа,
когда она обманутой быть хочет.
Обманывать Альенде не хотел
ни площадь, ни страну: себя — пытался,
когда он слишком часто говорил
в той речи, неминуемо предсмертной,
о верности чилийских генералов,
стараясь эту верность им внушить.
Они стояли за его спиной
с мохнатыми руками — наготове
и для аплодисментов и предательств.
А площадь к небу факелы вздымала,
их из газет сегодняшних скрутив,
и вдруг увидел я в одной руке,
подъятой ввысь во славу президента,
его тихонько тлеющее фото
с каёмкой пепла чёрно-золотой,
как в траурной сжимающейся рамке.
Вот рамка сжалась, и лицо исчезло.
Я вздрогнул — стало мне не по себе,
хотя живой Альенде на трибуне
ещё стоял, но с отблеском тревожным
тех факелов, качавшихся в очках…
А после площадь сразу опустела,
лишь в полутьме, сколоченная наспех,
поскрипывала мёртвая трибуна,
лишь городские голуби блуждали
по пеплу бывших факелов толпы,
в него с опаской клювы опуская,
как будто что-то в нём найти могли…
Один из этих голубей, быть может,
ко мне на помощь прилетел в Москву?
Внутри большой истории Земли
есть малые истории земные.
Их столько, что историков не хватит.
А жаль.
Самоубийственно всё знать,
но и незнанье как самоубийство,
лишь худшее — трусливое оно.
Жизнь без познанья — мёртвая трибуна.
Большая жизнь из жизней состоит.
История есть связь историй жизней.
3
Наутро, после митинга, в мой номер
мне снизу позвонили.
Женский голос
с испанским «ч» подчёркнутым спросил
товарища сеньора Евтученко:
«Простите, я звоню не слишком рано?
Я не могла бы к вам сейчас подняться?
Я рукопись хотела показать…»
Я с ужасом подумал: поэтесса.
Я их боюсь — и русских, и чилийских.
Я никогда не знаю, что сказать
созданию совсем другого пола,
слагающему в столбики слова,
где жестяные, словно бигуди,
неловконько накрученные рифмы.
Поэтов-женщин единицы в мире,
но прорва этих самых поэтесс.
Какой аналитический разбор!
Он подменён во мне животным страхом,
когда я жду включения в момент
их слёзооросительной системы!
Но женщина, которая вошла,
была на поэтессу непохожа.
Я сразу понял — вроде пронесло,
но снова испугался — неужели
мне подвернулся случай пострашней:
передо мною —
женщина-прозаик?
Вошедшая, заметив мой испуг
и разгадав его, сказала сразу:
«Я не пишу сама…
Я принесла
вам прочитать дневник — всё, что осталось
от моего единственного сына,
покончившего жизнь самоубийством,
а было ему только двадцать лет…»
Ей было, может, сорок с небольшим.
Она ещё была почти красива
креольской смугловатой красотой,
в мантилье чёрной, в строгом чёрном платье,
и крестик католический мерцал
на шее без предательских морщинок,
и в чёрных волосах седая прядь
светилась, будто локон водопада.
Вошедшая приблизилась, вздохнув,
и протянула осторожно мне
рукой в прозрачной траурной перчатке
в обложке, тоже траурной, тетрадь,
как будто её выпустить боялась.
«Оставьте… Я прочту…» — я ей сказал.
Вошедшая была тверда:
«Прочтите
при мне. Я не спешу. Я подожду.
Мой мальчик вас любил. Он слушал вас,
когда стихи читали вы с Нерудой.
Открыв дневник, вы всё поймёте сами
и, может быть, напишете поэму,
так всем необходимую, — о том,
какой самообман — самоубийство…»
И я открыл дневник и стал читать
чужой души мучительную повесть,
но разве в мире есть чужие души,
когда вокруг так часто — ни души?..
И мне душа чистейшая раскрылась.
Погибший был, как говорят, без кожи,
а если кожа всё-таки была,
то так тонка, прозрачна, беззащитна,
что сквозь неё я видел в дневнике
биение любой малейшей жилки
и вздрагиванье каждого комочка,
как голубя, рождённого для неба,
но спрятанного в тесной клетке рёбер,
и чувствовал я кончиками пальцев,
касавшихся не строк, а рваных нервов,
как под рукой пульсировали буквы.
4
Энрике было восемь лет всего,
когда его отец — лингвист и бабник
(что по-испански мягче — «мухерьего»,
поскольку нет в испанском слова «баба»,
а только слово «женщина» — «мухер») —
расстался с его матерью, женился
на женщине, чей муж был не лингвист,
а дипломат, но тоже «мухерьего»,
и за торговца мебелью старинной,
как ни фатально, «мухерьего» тоже,
с отчаянья поспешно вышла мать.
Отец сначала вроде счастлив был,
но постепенно новая жена,
как новая игрушка, надоела,
когда её, как прежнюю игрушку,
с жестоким любопытством разломав,
увидел в ней нехитрый механизм,
а в нём пружинки глупости, жеманства,
которые так розово скрывал
холёной кожи гладкий целлулоид.
Тогда-то он затосковал о сыне.
Мать поняла, что новый вариант
в лице торговца мебелью был старым,
ухудшенным к тому же тем, что он
был бабником и вместе с тем ревнивцем.
Но больше, чем ко всем, он ревновал
жену к её единственному сыну.
Мать, сына взяв,
садилась в свой «фольксваген»
и уезжала в гости к океану
с изменчивым лицом, но неизменным,
как будто бы лицо стихов Неруды,
которые читала сыну мать.
Тяжёлые зелёные валы
к босым ногам, ступавшим по песку,
вышвыривали водорослей космы,
сквозные парашютики медуз,
бутылочные тёмные осколки,
так нежно закруглённые водой,
что можно с изумрудами их спутать,
и камешки, чья драгоценность скрыта
была в узорах, а не в именах.
Мать собирала камешки сначала
лишь для того, чтоб опустить их в блюдце
с преображавшей камешки водой,
создав немножко моря в своём доме.
Потом она у мастера-пьянчужки
уроки шлифованья стала брать,
и камни с нею так заговорили,
как из людей не говорил никто.
Энрике больше камешков любил
сам океан, не ставший морем в блюдце,
могучий тем, что никогда не знает,
как вздумает он сам себя вести.
Скучища — хорошо вести себя.
Тоска — вести себя нарочно плохо.
Не знать, как ты ведёшь себя, —
вот счастье.
Всё просто: надо жить как океан.
Энрике с детства начал рисовать,
и нравилось ему, что кисть его
сама не знала, как себя вела,
как поведёт себя, не знала тоже.
Но вмешиваться первой стала мать,
сказав про акварельный свой портрет:
«Я не такая всё-таки старуха…
Не знала я, что ты такой жестокий.
Искусство жизнь должно красивей делать,
а ты… а ты…» — и, плача, убежала
к спасительному мастеру-пьянчужке
с ним камешки морские шлифовать.
А отчим, полный мебельных идей,
в себя включавших многие кровати
с разнообразным тёплым содержимым,
сказал угрюмо пасынку: «Мазня!..
Ты рисовал бы лучше деньги, парень…»
Искусство страшно тем, что каждый смертный
себя считает знатоком искусства.
Не лезут ведь ни в химию невежды,
ни в микробиологию, ни в кварки.
Мать космонавта, сдерживая слёзы, —
ну максимум, что может подсказать:
«Будь осторожней в космосе, сыночек…»
Но в живописи и в литературе
специалисты все, кому не лень,
все знают, как не надо, что не надо,
хотя нельзя понять, что надо им.
И, как ни странно, первый человек,
который оценил «мазню» Энрике,
был тот, кто рану первую нанёс
его ещё младенческому сердцу, —
его отец.
Когда он бросил сына,
тогда он только сына полюбил.
Он постарел. Замкнулся он в санскрите.
Развёлся с целлулоидной женой
и потихоньку стал терять любовниц,
то замечавших лысины его,
то рыхлое растущее брюшко,
то общую его бесперспективность.
И в сына он вцепился, как в надежду
любить кого-то и любимым быть,
но кто привык в любви быть эгоистом,
тот и в любви отцовской эгоист.
Он, лет на десять позабывший сына,
о нём припоминавший лишь карманом,
увидев как-то юношу-студента
с миндальными фамильными глазами,
который без него стал человеком,
немного запоздало возжелал
вложить в него всё то, что в нём,
в отце,
исплесневело, выцвело, истлело,
но было, было — правда, так давно,
что мало кто уже об этом помнил.
Так вот — напомнить сыном он хотел
о том, как сам когда-то был талантлив,
чтобы других и сына убедить
в том, что талантлив сын благодаря
отцовским генам, а не материнским.
Мать, не совсем несправедливо, впрочем,
была разорена подобной вспышкой
отцовских чувств, назвав их лицемерьем,
что было справедливо не совсем.
Она имела крупный разговор
с оставшимся без женщин «мухерьего»
и запретила ему сына видеть,
а он сказал, что сын уйдёт к нему,
поскольку после отчима идут
по уровню развитья — табуретки.
Когда, забыв о третьем, двое взрослых
ребёнком бьют по голове друг друга,
то разбивают голову ребёнку.
Мать испугалась.
Заключен был мир
с условием, что каждую субботу
предмет их спора будет у отца,
а остальные дни недели — дома.
Энрике знал, что брошен был отцом,
но, понимая брошенность отца,
любил отца отцовскою любовью,
И каждый раз отец собачьим взглядом
глядел, когда он уходил домой,
и оставался иногда Энрике
на воскресенье, убивая мать,
и уходил под утро в понедельник,
и убивал отца своим уходом,
убийцей против воли становясь.
5
Энрике было восемнадцать лет,
когда подруга матери — актриса,
которой было возле сорока,
вдруг на него особенно взглянула,
как будто бы увидела впервые,
сказав ему: «А ты совсем большой!..»
Она умела прятать увяданье
своей, уже усталой, красоты
на сцене и в гостях, но понимала,
что невозможно спрятать будет завтра
то, что сегодня спрятать удалось.
В салоне красоты на жесткой койке
она лежала с маской земляничной,
и были у мулатки-массажистки
решительные мускулы боксёра,
когда два чёрных скользких кулака
обрушивались дробью барабанной
на белую беспомощную спину:
«Спокойнее, сеньора, это дождик…»
Потом вонзались пальцы в ямки шеи,
ища жестоко нервные узлы:
«Терпите, это молния, сеньора!» —
но оказался молнией внезапно
взгляд юноши с неловкими глазами,
впервые в своей жизни не по-детски
поднявшего на женщину глаза.
Когда мы неминуемо стареем,
то обожанье тех, кто нас моложе,
для наших самолюбий как массаж.
Сначала как приятный лёгкий дождик,
но тело расслабляется, поддавшись,
и молния вонзается в него.
Страх постареть сам ищет этих молний,
сам ими ослепляется, сам хочет
стать хоть на время, но совсем слепым,
чтобы не видеть ужас постаренья.
За это ждёт расплата — нас разлюбят,
когда не в силах будем разлюбить.
Она сама однажды позвонила,
сказав Энрике, что больна, лежит,
и попросила принести ей книгу
и, если можно, что-нибудь из русских
романов девятнадцатого века.
Он «Братьев Карамазовых» ей нёс
сквозь выкрики: «Альенде —
в президенты!»
Он позвонил.
Раздался низкий голос:
«Дверь не закрыта…»
Он вошёл, смутясь,
перед собой держа двумя руками
внезапно ставший тяжестью роман,
но всю его действительную тяжесть,
конечно, не почувствовав ещё.
Она лежала на тахте под тонкой,
очерчивавшей тело простынёй,
и мокрым полотенцем голова
обмотана была.
Глаза блестели
каким-то странным блеском неживым,
и руки лихорадочно крутили
край простыни под самым подбородком.
«Садись!..» — глазами показала стул,
из пальцев простыни не выпуская.
«Ах, вот какую книгу ты принёс!
А ты её читал?» —
«Я только начал…» —
«Ты только-только в жизни начал всё…
Счастливый, потому что можешь ты
прочесть ещё впервые эту книгу.
Ты знаешь, у меня глаза болят.
Ты почитай мне что-нибудь оттуда
с любой страницы, там, где про Алёшу…» —
«Я не умею с выраженьем…»
Смех
ответом был, смех макбетовской ведьмы,
под простынёй запрятавшей лицо, —
ничто, как смех, не выдаёт морщины.
«Да кто тебя такому научил?
Что значит — с выраженьем?
Выраженье
в самих словах, когда в словах есть смысл.
Вот до чего вас в школе вашей жалкой
учительницы-дуры довели
и слёзовыжиматели-актёры.
Как можно гениальное улучшить
каким-то выраженьем, чёрт возьми!
Достаточно лишь не испортить смысла…»
Энрике растерялся, но она
его к себе пересадила ближе
и начала сама ему читать,
как будто книги не было в руках
и это в первый раз произносилось.
Он захотел поцеловать не губы —
он захотел поцеловать слова
и так неловко ткнулся к ней в лицо,
что ей попал куда-то в подбородок,
и сразу же отдёрнулся с испугом.
Но, книгу молча выронив из рук,
она взяла его лицо руками,
приблизила тихонько к своему,
к глазам, что оказались так огромны,
губами его губы отворила,
и очутилось юноши дыханье
внутри дыханья влажного её,
и несколько часов сидел он рядом,
её безостановочно целуя,
от властного тяжёлого желанья
беспомощно сгорая со стыда.
«Приляг со мной…» — она ему сказала.
Он с ужасом подумал, как он будет
развязывать шнурки своих ботинок
и молнию расстёгивать на брюках,
как это будет выглядеть смешно.
Поняв инстинктом, что в нём происходит,
она полузаметно помогла,
и оказался он, стуча зубами,
растерянный своею наготою,
перед загадкой женской наготы
и, содрогаясь от любви и страха,
вдруг ощутил, что ничего не может.
Пережелал. Бессильным сделал страх.
Прибитый отвращением к себе,
он зарыдал, уткнувшись головой
в её пустые маленькие груди,
и если бы она хотя бы словом
его смогла жестоко уязвить,
возможно, стал бы он совсем другим
и навсегда возненавидел женщин.
Но в женщине, которая полюбит,
всегда есть материнское к мужчине.
«Ну, что ты плачешь, милый!
Всё пройдёт.
Всё будет хорошо… Ты не волнуйся…» —
она шептала и спасала этим
его возможность полюбить других,
ему ещё не встретившихся женщин,
в которых он её опять полюбит,
когда её разлюбит насовсем.
Без разбитной назойливости тела
она к нему так ласково прижалась,
что эта ласка стала его силой,
и с ним впервые состоялось чудо:
когда мужчина с женщиной — одно.
Есть в нашей первой женщине урок —
он поважнее, чем урок для тела, —
ведь тело в нём душе преподает.
Когда я вижу циника глаза
с пластмассовым, отвратным холодочком,
то иногда подозреваю я,
что был такой цинизм ему преподан
когда-то первой женщиной его,
но женщину-то кто циничной сделал, —
не первый ли её мужчина-циник?
Есть, слава Богу, не один цинизм…
Вся доброта, вся чистота мужчин —
от наших матерей, от первых женщин,
в которых что-то есть от матерей.
Энрике первой женщине своей
был благодарен.
Благодарность эта
её пугала, и пугался он
того, что был ей только благодарен.
Для женщины последняя любовь —
надеждой притворившееся горе,
и ничего нет в мире безнадежней,
когда надеждой горе хочет стать.
Она его любила обречённо
и обречённость эту понимала,
себе внушить стараясь:
«Будь что будет.
Ещё лет пять… А там… а там… а там…»
Но есть законы времени во всём,
которые предвидений сильнее.
Альенде в президенты избран был.
У монумента Че Гевары пел
с горящими глазами Виктор Хара.
Не знал Альенде, что его убьют.
Не знал бессмертью смертный монумент,
что будет он разрушен, переплавлен.
Не знали руки на гитарных струнах
о том, что их отрубят, и Энрике
не знал, что будет с ним.
Но кто-то знал,
скрывая взгляд, от пониманья тяжкий,
в нависших над толпою облаках,
и этот взгляд почувствовавший голубь,
на бронзовом плече героя сидя,
вдруг вздрогнул — и за всех, и за себя.
6
Когда мы юны, тянет к тем, кто старше.
Когда стареем, тянет к тем, кто юн,
и всё-таки, чтобы понять себя,
ровесника, ровесницу нам надо.
Мы все сначала — дети превосходства
властительного опыта чужого,
а после опыт наш — отец невольный
неопытности, им усыновлённой.
Но вместе две неопытности — опыт,
прекрасный тем, что нет в нём превосходства
ни над одной душой, ни над второй.
Энрике шёл по городскому саду
однажды утром, собирая листья
с прожилками, которые, казалось,
вибрируют, живут в его руках,
и вдруг увидел: по аллее рыжей,
по листьям, по обрывкам прокламаций,
по кружевным теням и по окуркам
с лицом серьёзным девушка бежит,
могучая, во взмокшей белой майке,
где надпись «Universidad de Chile»,
в лохматых шортах джинсовых и кедах,
невидимое что-то от себя
отталкивая сильными локтями,
а лбами исцарапанных коленок
невидимое что-то ударяя,
дыша сосредоточенно, спортивно,
как будто от спортивных результатов
зависит вся история страны.
И девушка подпрыгнула с разбега
и сорвала дубовый лист осенний.
Взяла его за веточку зубами,
вмиг раскрутив, как золотой пропеллер,
и продолжала свой серьёзный бег.
Надёжная, скуластая, большая,
она была чуть-чуть великовата,
но даже этим тоже хороша.
Не знал Энрике, что с ним приключилось,
но повернулся, побежал за ней,
сначала видя только её спину,
где сквозь прозрачность белоснежной майки
волнисто проступали позвонки.
Роняя гребни, волосы летели
вдогонку за просторным крепким телом,
как будто за лошадкой патагонской
несётся её чёрный жёсткий хвост.
Старался перепрыгивать Энрике
с каким-то непонятным суеверьем
её следы на утренней аллее,
где оставался от подошв рифлёных
узорно отформованный песок.
Казалось, был внутри следа любого
песчаный хрупкий город расположен,
который было страшно разрушать.
Потом Энрике поравнялся с ней,
с её крутым плечом, почти борцовским,
с тугой щекой, где родинка прилипла,
как будто бы кофейное зерно,
с горбинкой независимого носа,
с обветренными крупными губами,
внутри которых каждый зуб сверкал,
как белый свежевымытый младенец.
Хотел Энрике ей взглянуть в глаза,
но не сумел он заглянуть за профиль,
и только правый глаз её увидел,
на родинку её точь-в-точь похожий,
но с выраженьем лёгкого презренья,
что родинкам, по счастью, не дано.
«Не тяжело в костюме и ботинках?» —
она спросила, не замедлив бега.
«Немножко тяжело», — ей, задыхаясь,
распаренный Энрике отвечал.
«Ещё осталось десять километров», —
она его, смеясь, предупредила.
«Я добегу… — ответил ей Энрике. —
А что в конце пути?»
«Конец пути», —
в ответ была беззлобная усмешка.
Энрике снял пиджак, его набросил
на мраморные треснувшие крылья
скучающего ангела-бедняги,
в траве оставил снятые ботинки
с носками, быстро сунутыми в них,
и продолжал бежать босой, как в детстве,
когда бежал по пене в час отлива
за морем, уходящим от него.
«Не украдут?» — она его спросила,
когда её догнал он, запыхавшись.
«А я на честность ангелов надеюсь.
Мы всё же в католической стране». —
«Ты веришь в Бога?» — сразу оба глаза
под сросшимися властными бровями
насмешливо взглянули на него.
«Во что-то…» — «Ну, а что такое —
«что-то»?» —
«Не знаю точно. Нечто выше нас». —
«Ты мистик, что ли?» — «Просто я художник». —
«Что значит — просто?» — «Просто так, и всё…» —
«Ах, ты из тех, кто с кисточкой и краской…
Оружие — достойней для мужчин».
«Но лишь искусство — чистое оружье…»
Работая, как поршнями, локтями,
она спросила жёстко: «Разве чистой
винтовка Че Гевары не была?
Ты в партии какой?» — «Эль Греко, Босха…» —
«Не знаю… Что за партия такая?» —
«Хорошая, но маленькая очень.
А ты в какой?» — «Пока что ни в какой.
Но я стою за действия…» — «Я тоже.
Но разве так бездейственно искусство?» —
«Смотря какое…» — «А смотрела ты?» —
«Немного… Не люблю музеев с детства.
Ну, скажем, вот хвалёный ваш Пикассо —
он говорит, что коммунист, а сам
свои картины продаёт буржуям…» —
«Пикассо половину этих денег
подпольщикам испанским отдаёт…» —
«Ну а другую половину — Чили?
Как бы не так! Его борьба — игра.
Как можно верить, что миллионеров
разоблачит другой миллионер?
Мне Буревестник Горького дороже,
чем голубь мира неизвестно с кем…» —
«Мир неизвестно с кем и мне противен.
Уверен я — Пикассо так не думал…»
Энрике еле поспевал за ней,
ступни босые обжигая щебнем
на каменистой, за город ведущей,
из парка убегающей тропе,
и девушка была неутомима,
вся резкая, как взмахи её рук.
«Я на врача учусь, — она сказала, —
Не на зубного, не на педиатра.
Хирурги революции нужней…» —
«А наши зубы, что, второстепенны
и делу революции не служат?
Но если они выпадут,
как скучно
зашамкают ораторы с трибун…» —
«Ну, за себя ты можешь не бояться.
Твои ещё молочные, мучачо…» —
и вскрикнула, внезапно оступившись,
и захромала, за ногу держась.
Потом остановилась и присела.
«Здесь — моё место слабое…» — она
на щиколотку, морщась, показала.
«Вот как! А я не мог себе представить,
что у тебя есть слабые места…» —
«Что за места интересуют вас,
мужчин так называемых, мне ясно.
Запомни, что касается меня, —
так крепко всё… Но, но — подальше руки.
Я и хромой ногой могу поддать…» —
«Не бойся, я твоей ноги не съем.
Любой художник — чуточку анатом,
а кто анатом, тот и костоправ.
Давай-ка ногу. Тише, не брыкайся.
Не очень-то нога миниатюрна.
Не для неё — хрустальный башмачок». —
«Я и сама, не думай, не хрустальна». —
«Я вижу… Номер твой не сорок пять?» —
и дёрнул он двумя руками ногу.
И раздалось ему в ответ сквозь слёзы:
«Ты что — с ума сошёл? Сороковой!»
Он разорвал платок и туго-туго
ей щиколотку вмиг забинтовал:
«Какая редкость — бинтовать хирурга…» —
«Забинтовал бы лучше свой язык…»
Она зашнуровала еле-еле
на целый номер выросшую ногу
и попыталась дальше побежать,
но всё-таки нога остановила,
жестоко унижая самолюбье.
«Ты, кажется, совсем устал, мучачо?
Ну, так и быть. Давай передохнём».
Он сел. Она в траву упала, прыснув:
«Мучачо, ты на куче муравьиной!»
И он вскочил, увидев под собою
примятый им, набитый жизнью конус,
где были чьи-то труд, любовь, борьба.
А девушка смеяться продолжала:
«Всё завершилось муравьиной кучей.
Теперь ты понял, что в конце пути?»
Смущенье пряча, огрызнулся он,
стремительно отряхивая брюки:
«Мы для кого-то тоже муравьи,
когда на нашу жизнь садятся задом…» —
«Не надо позволять! — свой строгий палец
она над головою подняла. —
Не надо в жизни быть ни муравьями,
ни тем, кто задом давит муравьёв!» —
«Ну наконец-то я с тобой согласен». —
Энрике тоже лёг в траву спиной
и видел сквозь траву, как в двух шагах
коричневая бабочка несмело
присела на один из двух пригорков,
приподнимавших круто её майку,
уже зазеленённую чуть-чуть.
Энрике раза три перевернулся
и подкатился кубарем, спугнув
растерянную бабочку с груди,
вбирая в губы вместе с муравьями
сначала майку, после, с майкой — кожу,
вжимая пальцы — в пальцы, рёбра — в рёбра,
руками её руки побеждая,
глаза — глазами, и губами — губы,
и молодостью — молодость её.
Из рук его два раза вырвав руки,
она его два раза оттолкнула,
но в третий раз их вырвав — не смогла
и обняла. Кричать ей расхотелось.
Ей сразу он понравился тогда,
когда на крылья ангела он сбросил
пиджак, ему мешавший с ней бежать.
Возненавидев исповеди в церкви,
когда однажды старичок священник
трясущейся рукой сквозь занавеску
стал щупать лихорадочно ей груди,
а было ей всего тринадцать лет,
она возненавидела желанья,
которые уже в ней просыпались,
а вместе с ними и свою невинность,
и всех мужчин, хотевших так трусливо
лишить её невинности тайком.
Невинности законная продажа,
чтобы назваться чьей-нибудь «супругой»,
ей тоже отвратительна была.
Но тело любопытствовало подло,
изжаждалось оно, истосковалось
и до того порою доводило,
что хоть намажься, словно проститутка,
и — с первым, кто навстречу попадётся,
чтобы узнать, как это происходит,
а после — в море или в монастырь.
От всех желаний недостойных тела,
достойно осуждаемых умом,
она пыталась вылечить себя
учёбой, революцией и бегом, —
и вдруг всё это сразу сорвалось.
Она хотела.
Только не вообще,
а именно вот этого, смешного
кидателя ботинок, пиджаков,
который так, возможно, поступал,
чтоб ангелы обулись и оделись.
Она хотела. Не потом. Сейчас.
Трава сквозь спину ей передавала,
что в этом ничего плохого нет.
Она уже любила? Может быть.
Всё в ней внезапно стало слабым местом.
Мелькнуло, растворясь: «Уж если падать,
то сразу и с хорошего коня».
И небо навалилось на травинки,
однако их ничуть не пригибая.
и двое стали сдвоенной природой,
и миллионы зрителей глядели
с немого муравейника на них.
7
А вы любили в девятнадцать лет
ту девушку, которой девятнадцать?
Две молодости прижавшиеся — зрелость,
но эта зрелость — молодость вдвойне.
Помножено всё в мире стало на два:
глаза и руки, волосы и губы,
дыханье, возмущение, надежды,
вкус ветра, море, звуки, запах, цвет.
Друг к другу так природа их швырнула,
что различить им стало невозможно,
где он, а где она и где природа,
как будто продолжался, как вначале,
бег сумасшедший без конца пути.
Их бег вдвоём был бегом от чего-то,
что надоело до смерти, обрыдло.
Их бег вдвоём был бегом через ямы
к тому, чего и не было, и нет,
но всё же быть должно когда-нибудь,
хотя, наверно, никогда не будет.
Их бег вдвоём был сквозь эпоху спешки,
где все бегут, но только по делам,
и с подозреньем искоса глядят
на молодых, бегущих не по делу,
их осуждая за неделовитость,
как будто в мире есть дела важнее,
чем стать собой, отделавшись от дел.
Есть красота в безадресности бега,
и для двоих бегущих было главным
не то, куда бегут, а то, что — сквозь.
Сквозь все подсказки, как бежать им надо,
за кем бежать и где остановиться.
Сквозь толщу толп. Сквозь выстрелы и взрывы.
Сквозь правых, левых.
Сквозь подножки ближних.
Сквозь страхи, и чужие, и свои.
Сквозь шепотки, что лучше неподвижность.
Сквозь все предупреждения, что скорость
опасна переломами костей.
Сквозь хищные хватающие руки
со всех сторон: «Сюда! Сюда! Сюда!»
Но что есть выше праздника двоих,
когда им — никуда, когда им — всюду.
Они бежали, падая вдвоём
на что-нибудь — на что, совсем не важно:
на первую позвавшую траву,
на водоросли, пахнущие йодом,
на сгнившее сиденье «Мерседеса»,
почившего на кладбище машин,
и на кровать в сомнительном отеле,
где с продранных обоев надвигались
прозрачные от голода клопы.
Энрике первой женщине своей
ни слова не сказал.
Он побоялся,
и малодушно скрыл он от любимой
существованье женщины другой.
Он виделся теперь и с той, и с этой.
Он раздирался надвое, метался,
и создалась мучительная ложь,
когда он лгал одной, что будет занят,
а после лгал другой. Всё время лгал.
Быть с женщиной правдивым невозможно,
но обмануть её ни в чём нельзя.
У женщин есть звериный нюх на женщин.
Когда у женщин вздрагивают ноздри,
не отдерёт с нас никакая пемза
авральный запах женщины чужой.
Две женщины — постарше и помладше,
хотя они не знали друг о друге,
инстинктом друг о друге догадались.
Однажды, проезжая мимо моря,
та, что постарше, из окна машины
увидела Энрике с той, что младше,
лежавшего с ней рядом на песке.
Бутылкой ледяного лимонада
она Энрике гладила с улыбкой
по лбу, щекам, груди и животу.
В глазах у первой женщины Энрике,
всё заслоняя, сразу встали слёзы,
не те, что льются, — те, что остаются,
предательски закатываясь внутрь,
и, еле-еле доведя машину,
она взяла две пачки намбутала
и, торопливо разорвав обёртку,
шепча: «Ты дура… Так тебе и надо!..» —
швырнула сразу все таблетки в рот.
Её спасли. Энрике был в больнице.
Искромсанный, разрушенный, разбитый,
себя опять почувствовав убийцей,
и, плача в её руку восковую,
ей что-то обещал и снова лгал.
Ложь во спасенье — истина трусливых.
Жестокой правды страх —
он сам жесток.
8
А между тем в художественной школе,
где он учился, в нём происходила
подобная раздвоенность души.
Его маэстро первый был старик
с богемным обаяньем забулдыги,
который на занятья приходил
всегда вдвоём с коньячной плоской флягой.
Преподавал маэстро классицизм
своих суровых взглядов на искусство,
таких же неизменных, словно марка
торчащего в кармане коньяка.
Старик был тощ немыслимо, поскольку
с презреньем относился он к закуске,
и так шутил:
«У всех телосложенье,
и теловычитанье — у меня».
Прожжённый сразу в нескольких местах,
его пиджак был в пепле, как Помпея,
а воротник был перхотью обсыпан,
но в живописи всё-таки маэстро
невероятный был аккуратист.
Малейшая попытка взрыва формы
в нём вызывала едкую усмешку.
Искусство для него кончалось где-то,
где начинался наш двадцатый век.
Он восклицал:
«Вам хочется прогресса?
Тогда займитесь техникой, наукой,
политикой, но только не искусством.
В искусстве нет прогресса и не будет.
Вы говорите, что прогресс — Пикассо,
ну а Эль Греко —
это что, регресс?!»
Сгонял он со студентов семь потов
и заставлял срисовывать часами
то помидор, в кармане принесённый,
со вмятинами — видимо, от фляги,
и с крошками табачными на нём,
то зябнущих, зевающих натурщиц,
кокетливо просящих разрешенья
на пять минут для скромного «пи-пи».
Любил Энрике первого маэстро
за справедливость жёсткой дисциплины.
Но у Энрике был маэстро тайный,
таких же лет, но с разницею той,
что был в одежде он аккуратистом,
и сам не пил, и презирал всех пьяниц:
а в живописи был подрывником.
В его мансарде огненные взрывы
корёжили холсты, а между ними
во вкрадчиво ступавших мокасинах,
в белейшей накрахмаленной рубашке,
при галстуке в спокойненький горошек,
в единственном, но чопорном костюме,
где ни намёка на двойную складку
на безупречно выглаженных брюках,
ходил с изящной ниточкой пробора
старик мятежный кукольного роста,
непризнанный великий подрыватель
всех признанных классических основ.
Он говорил так бархатно, так нежно
такие поджигательские речи,
что ниточка пробора вся искрилась,
воспламенившись, как бикфордов шнур:
«Срисовывать натуру — это мьерда!»
(Заметьте, как нежнее по-испански
явление, которое по-русски
зовётся просто-напросто «дерьмом».)
Он, поднимая детские ручонки,
сжимая в них незримые гранаты,
взывал к Энрике:
«Вас бездарно учат!
Срисовывая овощи и фрукты,
художник совершает преступленье:
их надо не срисовывать, а есть.
Срисовыванье женщин — тоже глупость.
Природа их уже нарисовала
не для рисунков — чтобы с ними спать!
Под кожей у любого человека
в комочке, называющемся сердце,
есть целый мир, единственно достойный
того, чтоб тратить краски на него.
Туда фотограф никакой не влезет.
Запечатлеть невидимое надо.
Художник не подсматриватель жизни,
а сам её творенье и творец.
Художник — это тот, кто строит взрывом…»
Но, уважая двух своих маэстро,
Энрике слушал первого, второго,
а сам чего-то третьего хотел.
Он думал — умер старый реализм,
ценою смерти обретя бессмертье,
и абстракционизм самоубийством
покончил, приручённым взрывом став.
Энрике целый год писал картину
три на три. Он назвал её «Арбуз».
Там с хищными огромными ножами,
всей своей сталью жаждущими крови
пока ещё арбуза, а не жертвы,
тринадцать морд конвейерных, безликих
со щёлками свиными вместо глаз,
как мафия, позируя, застыли
над первой алой раной, из которой
растерянные семечки взвились.
Маэстро первый, открывая флягу,
сказал: «Ты предал все мои уроки,
ты предал все законы красоты.
С предательства ты начал путь в искусстве.
Что говорить — опасное начало.
Я знаю: у тебя другой учитель —
гигантоман в обличье лилипута.
Придётся выбирать: я или он…»
Второй маэстро, бархатисто гневный,
сказал: «Ты не возвысился до взрыва.
Остался бы рабом правдоподобия
фигуратив… Опять фигуратив…
Не думал я, что ты такой трусишка…
Я знаю — у тебя другой учитель.
Он коньяком ещё не захлебнулся?
Придётся выбирать: он или я…»
Всегда подозревают что-то третье.
Мир так на подозрениях помешан,
что можно, никого не предавая,
казаться всем предателем двойным.
9
Два друга у Энрике были с детства:
один — из многодетнейшей семьи
рабочего консервного завода.
Второй — был сын единственный владельца
какой-то странной фабрики зеркал,
где также выпускались и подтяжки.
Троих детей объединил футбол,
когда они такими же детьми
потрёпанный футбольный мяч гоняли,
небрежное подобие ворот
создав на пустыре из школьных ранцев,
демократично брошенных на щебень.
Но ранцы были разными: одни —
из дерматина, рвавшегося быстро,
вторые — из свиной шершавой кожи,
и третьи — из шевровой, мягкой-мягкой,
а ранец сына крупного банкира
из кожи крокодиловой был даже
и, говорят, с замочком золотым.
Футбол смягчает классовые чувства,
но он, однако, их не отменяет,
и выражалось иногда в подножках
презренье крокодилового ранца
к облупленности гордой дерматина,
и не скрывал, различием терзаясь,
кожзаменитель ненависть свою.
Свиная кожа колебалась между.
Шевровая, с презрением к свиной,
к надменной крокодиловой тянулась,
от зависти скрываемой скрипя.
Но всё-таки и поле было общим,
и общая игра, и общий мяч.
У взрослых нету общего мяча —
они его на части раздирают,
и поле общим быть перестаёт —
его своим желает сделать каждый,
и общая игра у них сложиться
не может, ибо общих правил нет —
рехнуться можно из-за разных правил
и безнадёжно крикнуть: «Где судья?»
Все сразу — нарушители и судьи.
Три друга постепенно разошлись,
но всё-таки старались быть друзьями.
Они ходили вместе на футбол,
и он всё больше становился тем
единственным, что их соединяло.
Один из них, став, как его отец,
жестянщиком консервного завода,
был, видимо, и будущий жестянщик.
Второй, не видя смысла никакого
ни в зеркалах отцовских, ни в подтяжках,
был будущий священник, а Энрике
был, как он думал, будущий художник.
Откупорив «Жервезу» на скамье
и вынув из пакета бутерброды,
они сначала обсуждали матч,
переходя к политике текущей.
Футбол ещё в нас детство сохраняет,
и наши политические споры
остатки детства убивают в нас.
Жестянщик говорил: «Альенде медлит…
Как это можно — медленно бороться?»
Священник: «Медлит? Хорошо бы, если…
Пугает многих то, что он спешит…»
Жестянщик: «Напугать монополистов
не грех… Я опасаюсь — как бы только
испугом не отделались они…»
Священник: «А испуг домохозяек?
Они монополистки лишь на кухне,
а ведь боятся завтрашнего дня.
Хватают враз по двадцать пачек мыла…»
Жестянщик: «Всё равно им не отмыться
от мелких буржуазных предрассудков…»
Священник: «Ну так что ж — не мыться вовсе?
Когда в глазах домохозяек власть
так ненадёжна — дело безнадёжно…»
Жестянщик: «Безнадёжно в а ш е дело…»
Священник: «Что такое — наше, ваше?
Понятие единое — народ…»
Жестянщик: «Мне противно быть единым
с чиновничьими рылами тупыми,
с лакейской рожей, с полицейской харей,
с мурлом поповским, с генеральской рожей
и с мордочкою лисьей торгаша…»
Священник: «Мучас грасиас, амиго,
что не забыл поповское мурло…»
Жестянщик: «Ешь, амиго, — напросился…
Народ, народ… Затрёпанное слово,
которым очень любят спекульнуть
сидящие на шее у народа,
привыкшие болтать с трибун о том,
как нежно они любят эту шею.
Единого народа в мире нет.
Всегда в любом народе — два народа,
те, что сидят на шее у других,
и те, кто эту шею подставляют.
А надо разучиться подставлять.
Маркс нам оставил неплохой учебник:
он ясно говорит — к а к разучиться».
Священник: «Бытие определяет
сознание… Как это одномерно!
Сознание ведь тоже бытие.
Христос хотел объединить людей,
а Маркс привёл сегодня мир к расколу…»
Жестянщик: «Был расколот мир всегда,
а, кстати, торгашей из храма кто
гнал плёткой? Маркс?
Он в личной жизни был
интеллигентней, вежливей Исуса…»
Так спорили и спорили они,
и молодые кулаки стучали
по выцветшей скамье у стадиона,
не знавшего, что очень скоро станет
тюрьмой для них двоих и для других.
(Жестянщика священник дома спрятал
и брошен был за проволоку с ним,
а после навсегда исчезли оба,
и вместе с ними споры их исчезли…)
Жестянщик был в тюрьме и при Альенде.
Он в группу ультралевую попал,
изготовляя бомбы-самоделки,
чтоб навести на всех монополистов
уже совсем нешуточный испуг,
не понимая, что такие взрывы
лишь на руку тем генеральским рожам,
кто под предлогом красного террора
устроит свой коричневый террор.
И в это время кто-то распустил
слух подлый, что не кто-нибудь
— священник
«по дружбе» на жестянщика донёс.
Рос шепоток заспинный, нехороший —
приятно в нехорошее поверить:
ведь сразу возвышаешься ты сам.
Отнюдь не ультралевые студенты
священнику руки не подавали,
брезгливо морща уголочки губ.
Достойным завершением всего
явилось то, когда отец — владелец
какой-то странной фабрики зеркал,
где также выпускались и подтяжки,
всем заявлявший, что в такое время
всего умней повеситься немедля,
из собственных подтяжек сделав петлю,
у собственного зеркала притом,
сказал однажды сыну с одобреньем:
«Ты посадил жестянщика, я слышал?
И правильно. Я думал, что ты рохля.
А ты мужчина. Всех бы их — в тюрьму!
Всех красных во главе с их президентом!»
Тогда священник и пришёл к Энрике.
Священник был издёрган и затравлен.
Стараясь не глядеть в глаза, шатаясь,
измученно он выдавил: «Ты друг?» —
«Конечно, друг…. Ты ни при чём — я знаю…» —
«А кто же слухи эти распустил?
Кто слушал наши споры на скамейке,
а сам трусливо в споры не встревал?» —
«Молчал я не из трусости, а просто
из-за того, что иногда жестянщик
казался справедливым, иногда
казался ты, а иногда вы оба,
а иногда ни ты, ни он». —
«А кто же?» —
«Никто, — сказал Энрике. — Что-то третье…»
Священник, наступая на него,
тряс бледным потным лбом, как в лихорадке:
«Нет, эти слухи ты распространил!
Ты хочешь быть всех выше, всех умнее,
и для тебя унизить ложью друга
есть способ возвышенья твоего.
Ты независим от Христа и Маркса.
Ты — вечно третий. Ты ни с кем. Над схваткой.
Ты сам себе сказал: «Я гениален,
и значит, всё, что делаю, — прекрасно,
а все негениальные способны
в любую подходящую минуту
на гадости — к примеру, на донос».
И ты вообразил, припомнив споры,
какие мы с жестянщиком вели,
что ненавистным сделался мне он,
что он мне враг, а разве грех великий
предать врага? Вот что подумал ты…» —
«Я не подумал…» — «Нет, не лги — подумал!
Так знай — люблю его гораздо больше,
чем самого себя, люблю давно
и только потому давно с ним спорю.
Я, как за брата, за него боюсь.
Он хочет переделать всё и сразу.
Он сам, как будто бомба-самоделка,
взорваться может в собственных руках,
убить себя, а множеством осколков
изранить или, может быть, убить
совсем не тех, кого взорвать замыслил,
а самых близких — мать, меня, тебя…
Мне так его предостеречь хотелось,
но я совсем не из ханжей в сутанах —
доносом я не мог предостеречь!
А знаешь, кто ты сам? Ты сам — доносчик.
Ты сделал на меня донос толпе,
которая таких доносов жаждет.
Какое наслажденье для ничтожеств
доносчиком невинного назвать!
Но есть ещё и низость комплиментов,
внушающих нам: «Правильно донёс…»
Я даже благодарность схлопотал
за мнимый мой донос от своего
подтяжечно-зеркального папаши…
Вот что со мной, Энрике, сделал ты…» —
«Я ничего подобного не сделал». —
«Ты это сделал. Сделал и забыл.
Ты — гений. Это вырвалось. Невольно.
Небрежность отличительной чертой
всех гениев является, как слышал.
Небрежно предал.
Не заметил сам,
как предал.
Лишь одно твоё словечко —
и всё. Оно теперь на лбу моём.
Но на твоём его я вижу тоже!»
Пощёчиной стегнула больно дверь.
Стоял Энрике, потрясённый ложью,
которую себе о нём придумал,
чтобы спастись от оскорблений, друг.
Когда нас оскорбляют подозреньем
в том, в чём совсем не виноваты мы,
мы тоже начинаем оскорблять
других, совсем ни в чём не виноватых,
и попадаем в тот проклятый круг,
где все невиноватые виновны.
Энрике вздрогнул — телефон звонил
с настойчивым сварливым дребезжаньем.
Он трубку взял рукой, ещё дрожащей:
«А, это ты, отец…» — «Узнал мой голос?
Я думал — ты его уже забыл,
как позабыл ты, что вчера была
суббота и я ждал тебя весь вечер.
Ты заболел?» — «Нет — заболела мама…» —
«Она, как это помнится, всегда
с огромным удовольствием болела
в субботы, воскресенья, чтобы ты
не виделся со мной…» — «Но это правда.
Она в постели…» — «Почему же ты
не мог мне позвонить?» —
«Звонил, отец, —
твой телефон был, видимо, испорчен». —
«Мой был в порядке — это прихворнул
твой. Гриппом заразился от хозяйки.
Умеют заболеть и телефоны,
когда им надо».
В это время мать
вошла в халате с пузырьком, с пипеткой.
«Энрике, помоги закапать в нос.
Совсем не подчиняются мне руки…»
И вмиг, увидев поднятую трубку,
по-женски среагировала точно:
«А, твой так называемый отец!
Дай трубку мне!» — И вырвала железно,
и голос, как у Эллы Фицджеральд,
могуче завибрировал: «Ты можешь,
когда я заболела, не звонить?» —
и хлопнулась, подрагивая, трубка.
И полилось из матери: «Иди,
иди к нему, больную мать оставив.
Он тебя бросил — понимаешь ты?
А ты простил ему. Какой ты добрый!
Папаша одиночеством своим
разжалобил тебя, и ты поддался,
забыв, что я, твоя родная мать,
которая не бросила тебя,
так одинока, что и жить не стоит.
Ты меня предал. Кто я, Боже мой?
Мать, преданная собственным ребёнком…»
И, голову трагически закинув,
сама себе воткнула в нос пипетку,
нажала ровно столько, сколько нужно,
и, зарыдав, отправилась болеть.
А телефон, как будто выжидая,
когда она уйдёт, вновь позвонил.
Из телефонной трубки на Энрике
дохнуло так знакомым коньяком
и классицизмом старого маэстро:
«Так вот, Энрике, что тебе скажу:
кто дружбу с лилипутом заведёт,
сам потихоньку станет лилипутом.
Ты струсил выбрать между ним и мной.
В искусстве нет двусмысленного «между».
Поэтому забудь меня, а я
прощу твою забывчивость, не бойся…»
Минуту или две смотрел Энрике
на трубку, замолчавшую в руке,
но запах коньяка в ней испарился.
Пластмассой пахло.
Этот запах мёртв,
да это даже, собственно, не запах.
Энрике медлил, в кулаке сжимая
бесстрастные короткие гудки,
но только-только опустил он трубку,
как телефон задёргался опять —
пластмассовое средство разобщенья.
Энрике вновь со вздохом трубку снял,
а в ней: «С террористическим приветом!
Да ты не бойся — я не из тюрьмы.
Я выпущен сегодня. На поруки.
Я даже бумажонку подписал,
что никогда, как смирненький пай-мальчик,
не буду делать этих гадких бомб.
Но всё-таки звонить по телефону
мне не было никем запрещено.
Итак, звоню.
Мне уши прожужжали,
что на меня донёс наш общий друг,
четырнадцатый, видимо, апостол,
поклонник выраженья «Не убий»…
Что ты, Энрике, думаешь об этом?» —
«Нет, никогда не мог он донести…» —
«Какое совпадение — я тоже
так думаю. Он слишком чистоплюй.
К тому же он всегда был явно против,
а тот, кто явно против, — не предаст.
Предательствуют люди без позиций.
Не понял ты, о чём я говорю?» —
«Не понял…» — «Ты не хочешь понимать.
А помнишь, как однажды ты зашёл
ко мне домой и динамит увидел?
Апостол — тот бы сразу поднял крик
и мне читать бы проповеди начал,
а ты смолчал и только посмотрел
особенным, художническим взглядом.
Вокруг борьба идёт, а ты рисуешь.
Я задаю вопрос: а почему бы,
отставив акварель, темперу, масло,
талант решив попробовать в чернилах,
не смог бы ты нарисовать донос?» —
«Я?» — «Ты. Или другой такой художник,
который в спорах о своей эпохе
уж слишком подозрительно молчит.
Ведёт ко всепредательству всеядность.
Прости меня, но я хочу быть честным:
я не уверен в том, что предал ты,
но не уверен в том, что ты не предал…»
Какая тяжесть в трубке телефонной!
Такая тяжесть может притянуть
не к рычагу и не к земле, а в землю!
Энрике снова трубку опустил,
но отпускать руки ни на секунду
опущенная трубка не хотела,
прилипнув чёрным телом холодящим
к ладони, к тайным линиям судьбы.
Энрике знал — не зря прилипла трубка,
она притихла вкрадчиво, на время,
невидимые мускулы расслабив,
готовясь для прыжка к его виску.
И прыгнула…
В ней был тот самый голос,
который в парке весело спросил:
«Не тяжело в костюме и ботинках?»
Но этот голос был теперь таким,
как будто бы не ей принадлежал,
а телефонной трубке двухголовой,
в чьей первой голове и во второй —
змеино одинаковые мысли:
и этого прикончить мне пора.
«Звоню тебе, чтоб наконец сказать
о том, о чём догадывалась раньше.
Теперь — узнала всё.
Я говорила
с той женщиной. Ты лгал и мне, и ей.
Такая двусердечность — бессердечность.
Я сильная — не бойся.
Я не буду,
как делала она, глотать таблетки,
чтобы тебя насильно удержать.
Тебя мне жалко. Ты одновременно
хотел бежать по двум дорожкам сразу.
Бедняга, ты изрядно утомился.
Избегался. Ты подорвал здоровье.
Так отдохни на муравьиной куче,
хотя тебе одной, наверно, мало.
Так сядь между двумя, как обожаешь…
Теперь ты понял, что в конце пути?!»
Она была чуть-чуть великовата
для мира, где всему большому — тесно,
и как она уменьшиться сумела
до этого стандартного размера
в руке зажатой телефонной трубки,
словами пробивающей висок?
Смерть многолика…
У самоубийства
не может быть всего одна причина.
Когда за что-то зацепиться можно,
нам не конец. А не за что — конец.
У смерти может быть одновременно
лицо толпы, лицо самой эпохи,
лицо газеты, телефона, друга,
лицо отца, учительские лица.
У смерти может быть лицо любимой
и даже нашей матери лицо.
10
И записал Энрике в дневнике:
«Мне двадцать. Говорят, начало жизни.
Какой же дальше будет эта жизнь,
когда такое у неё начало?
Одна душа даётся человеку,
но почему-то все другие люди
хотят её кусочками нарезать,
и каждый лишь под собственным
гарниром
доставшийся кусочек хочет съесть.
Но все, кто поедает нашу душу,
к друг другу неминуемо ревнуют —
кому из них достанется побольше.
При этом каждый хочет заграбастать
себе не часть чужой души, а всю.
Но, сообща чужую душу съев,
все вместе — и голодные, и злые,
и новую им душу подавай,
а нет её — от голода и злости,
наверно, каждый будет грызть свою.
Не то, не то… Не виноваты люди.
Душа сама себя кромсает, рвёт,
сама себя разбрасывает жадно
налево и направо по кусочкам,
чтоб этими кусочками к себе
магнитно притянуть чужие души,
их тоже разрывая на куски,
а вот зачем?
Всем сразу душам счастья
не может принести одна душа.
Как хорошо и просто всем бездушным!
Безвыходно родившимся с душой.
Я что-то понял. Жизнь есть преступленье.
Жить — это причинять всем ближним боль.
Мы даже на тропинке где-нибудь,
не думая об этом, убиваем
ни в чём не виноватых муравьёв,
а на дороге жизни — наших ближних,
совсем не злоумышленно — невольно,
идя по их невидимым телам.
Так больно причинять другому боль!
Когда осознаёшь, что жить — жестоко,
гуманней не родиться вообще.
Но что же делать, если ты родился?
Гуманнее всего — убить себя.
Убить себя, чтобы не быть убийцей.
Простите все, кого я убивал,
прочтите мой дневник — и вы поймёте,
что получалось это поневоле,
что никого из вас не ненавидел,
что никого из вас не предал я,
что всех я вас любил и всех люблю,
и тем, что ухожу, — вам выражаю
мою любовь непонятую к вам…»
Потом он аккуратно вымыл кисти,
дневник оставил на столе раскрытым,
надел спокойно чистую рубашку
и плавки с улыбавшимся пингвином
засунул в целлофановый пакет
и, уходя, приблизился прощально
к арбузу, что алел кровавой раной
под хищными ножами на холсте,
и морды на холсте перемигнулись,
и на прощанье, словно издеваясь,
самодовольно звякнул телефон.
По городу Энрике шёл вслепую,
глаза в асфальт мелькающий уставив,
и не заметил целеустремлённость
глаз, желваков на морде генерала,
возможно, генерала Пиночета,
за стёклами промчавшегося «форда»,
едва не раздавившего его.
Энрике шёл к гостинице «Каррера».
Раскрылись двери с фотоэлементом,
гостеприимно приглашая к смерти,
и в кондиционированном лифте
нажал на кнопку с цифрой «23».
Красиво расположенный на крыше,
мерцал бассейн, чуть отдававший хлором.
Вокруг тела в рискованных бикини
лежали на матрасах надувных,
посасывая медленно «Том Коллинз».
Энрике стало легче оттого,
что все здесь говорили по-английски,
ведь иногда родной язык бывает
той самою последнею зацепкой,
что нам не разрешает умереть.
Но, слава Богу, это невозможно —
цепляться за соломинки коктейлей
в чужих, фальшиво занятых руках.
Переодевшись в крошечной кабине,
Энрике вышел и в бассейн спустился.
Почти не плавал.
На спине лежал,
раскинув руки, но со всех сторон
его чужие руки задевали,
мешая небу посмотреть в глаза,
и, как нарочно, влево или вправо
его толкали люди даже здесь.
Бассейн покинув, с каплями на коже,
под солнцем высыхающими сразу,
он постоял чуть-чуть у края крыши
и, смуглой, жёстко собранной спиною
услышав:
«How handsome! Charming boy!» —
легко перемахнул через перила,
легко от кромки крыши оттолкнулся
и прыгнул, как с трамплина в воду, вниз.
Летел он долго, как ему казалось.
Так приближался медленно асфальт,
что он успел заметить на асфальте
серебряную россыпь голубей,
и понял, что летит на них, но поздно.
Он зацепился за какой-то провод,
и за второй, и сразу же за третий,
обжёгший его тело напоследок
предсмертной электрическою пыткой,
но оборвались эти провода,
поняв, что оказался ток смертелен.
Случайно получилось, что Энрике
не на земле, а в воздухе погиб,
и, падая уже на мостовую,
так не хотевший в жизни быть убийцей,
он мёртвым телом голубя убил.
11
Бывавший в том бассейне много раз,
где так меняли регулярно воду, —
не только, может быть, из-за микробов,
а чтобы, не волнуясь понапрасну,
не рассказала ничего вода, —
я прочитал в гостинице «Каррера»
оставшийся дневник самоубийцы,
и кое-что мне мать дорассказала,
а кое-что домыслил я и сам.
Сказала мать, назад приняв дневник:
«Сын думал, что спасёт самоубийство
его от убивания других.
А что случилось?
Мёртвым своим телом
бессмысленно, случайно, ни за что
он голубя убил. Убийство снова.
Убил отца, которого впервые
за столько лет я тайно пожалела.
Убил меня. Убил двух женщин сразу.
Убил двоих учителей своих,
убил своих друзей и свой талант,
который только-только раскрывался.
Мы виноваты в этой смерти все,
но в том, что мы убиты, он виновен.
У вас есть дети?» Я ответил: «Сын». —
«Тогда понять меня вам будет легче.
Вы можете жестоким к сыну быть,
конечно, не нарочно, а случайно,
от занятости, от непониманья.
Между собою ссорясь, вы и мать
в две стороны тянуть начнёте сына
и в спорах ваших можете забыть,
что этим вы ребёнка разорвёте.
А что случится с матерью и вами,
когда он вам и ей непоправимо
своим самоубийством отомстит?
Мы все — убийцы всех самоубийц,
но и самоубийца — сам убийца.
Простите, что я к личной жизни вашей
притронулась. Нет в мире личных жизней.
Всё связано.
Вы связаны со мной
и связаны с моим погибшим сыном,
хотя могли об этом не узнать,
когда бы я прийти к вам не решилась.
Прошу вас — напишите что-нибудь,
разоблачите лживый романтизм
самоубийств, прославленных искусством.
Всех трогает изысканность ремарок
трагедий, создающих подлый миф
о красоте и мужестве поступка,
который так зазывен тем, что прост.
«Закалывается», «Стреляет в сердце».
Я б задушила этих драматургов,
но жаль, что охраняет шеи многих,
став бронзовым, плоёный воротник.
Так напишите.
Если вы спасёте
хотя б одну живую душу в мире,
то этим вы спасёте и свою…»
Она ушла.
Она не уходила
с тех самых пор из памяти моей.
12
Шёл в Чили снег.
Такой родной в России,
он для чилийцев был чужим и страшным.
У «Ла Монеды» часовые мёрзли,
платками носовыми обмотав
от холода синеющие уши.
В «Меркурио» писали со злорадством:
«Нам из Кремля прислали этот снег».
На сны детей обрушивались крыши
хибар фанерных, сокрушённых снегом.
Барахтались в снегу автомобили,
сугробами бессильно становясь.
Метался президент на вертолёте
над хаосом, над паникой и криком
среди парализованных дорог,
и, опускаясь в самой снежной точке,
Альенде, исхудавший и небритый,
брал в руки неумелые лопату
и разгребал дорогу сам, шатаясь,
снег сжёвывая яростно с усов…
Так разгребал он прошлое, как мусор,
дорогу к горизонту заваливший,
и так же он шатался, разгребая
лопатой политическую грязь,
не видя сквозь очки в ошмётках грязи,
что черенок лопаты перееден
давно туда проникшими червями,
не слыша издевательских насмешек:
«Что ж, разгребай… Всего не разгребёшь…»
А я по Чили ездил вместе с Панчо —
седобородым старым забулдыгой,
огромным «ниньо», бывшим китобоем,
и «мухерьего» — впрочем, тоже бывшим,
который стал, в грехах своих раскаясь,
сентиментальней сотни старых дев.
Я обожал его, как всех прелестных
чистосердечных забулдыг планеты —
не на убогих трезвенниках лживых —
на них стоит, как на китах, земля.
Итак, наш кит, но с прошлым гарпунёра
так мощно фонтанировал в рассказах,
что не хватало одного — приставить
хорошего писателя к нему.
Единственная в том была загвоздка,
что потихоньку он писал и сам.
В его рассказах то являлся айсберг,
в который вмёрз рояль с раскрытой крышкой,
а по клавиатуре, чуть зальделой,
порой стучали клювами пингвины
и звуки извлекали из неё.
То первая любовь его — Матильда,
с чахоточным румянцем проститутка,
которая была его невестой,
но, свадьбы не дождавшись, умерла,
а на её безвременной могиле
подружки-проститутки коллективно
поставили, не поскупясь на деньги,
двух мраморных печальных голубков.
В рыбацком городке Пунта-Аренас
мы целый день искали ту могилу,
но почему-то не нашли её
и побрели к Матильдиным подружкам,
обняв которых, Панчо долго плакал,
но больше на могилу не хотел.
Два основные состоянья Панчо
такие были: ярость или плач.
Когда мы пили вместе «Коламоно»
(«Хвост обезьяны» — в точном переводе),
смесь адскую, где водка с молоком,
то Панчо неожиданно пришёл
на нас двоих в неистовую ярость:
«Еухенио, мы пьём и жрём с тобой,
а наш народ чилийский голодает!» —
и так же неожиданно заплакал,
Матильдиным подружкам предоставив
предлог, чтобы утешить его боль.
Хотя его любовь пожрать была
с гражданской точки зренья аморальна,
а с медицинской — из-за старой язвы
опасна, — он и каялся, и ел.
Ел всё: лягушек, воробьёв, моллюсков.
Но был влюблён особенно в «эрисос» —
в морских ежей, из океана прямо,
сырых, с лимонным соком, солью, перцем,
как говорят, пищавших в животе.
На пристани рыбацкой в Портамоне
он дюжинами брал их прямо с лодки
и в судорожной радости глотал.
Потом его корёжило.
Прибегнув
к испытанному методу двух пальцев,
своих эрисос поглощал он снова
и плакал с их икрой на бороде:
«Еухенио, эрисос так прекрасны!
Жизнь без эрисос — разве это жизнь!»
Когда три дня потом валялся он
в больнице местной, корчась от конвульсий,
и не способен к исповедям был,
став слушать неожиданно способен,
я улучил момент и рассказал
историю про юношу Энрике,
убившего своим самоубийством
и мать свою, и многих самых близких,
и голубя на пыльной мостовой.
Схватившись за живот двумя руками,
как это часто делают при смехе,
но в этот раз — от раздиравшей боли,
пришёл мой друг не в состоянье плача,
а в состоянье ярости пришёл.
«Какие подлецы!» — «Кто?» —
поражённо,
поправив его смятую подушку,
страдающего Панчо я спросил.
«Все подлецы!.. — он прорычал. — Они
все сообща его столкнули с крыши…» —
«А голубь?» Но, ответа избегая,
«Хочу эрисос!» — Панчо застонал.
Мы были с ним на Огненной земле,
когда он от эрисос оклемался.
Вдвоём на лошадёнках шелудивых,
покачиваясь, ехали мы с ним
вдоль сотен тысяч или миллионов
гусей, что прилетели зимовать,
но Панчо бормотал себе под нос
единственное слово: «Голубь… Голубь…»
Застыли мы у старой ржавой драги,
бессмысленно склонившейся над речкой.
Сказал мне Панчо: «Знаешь, речка эта
престранно называется — Русфин.
Когда-то русский золотоискатель,
как — неизвестно — угодивший в Чили,
напился здесь, и драга затянула,
схватив его зубцами за рукав.
Он перемолот был с породой вместе,
и, говорят, он выкрикнул предсмертно:
«Рус фин!» А смысл на ломаном испанском
был чем-то вроде: «Русскому — конец».
А может быть, самоубийство было…
Кто знает… Столько лет уже прошло…
А ты не думал о самоубийстве?» —
«Да, было дело… Панчо, ну а ты?» —
«А я люблю, Еухенио, эрисос.
Неповторимо их не только есть,
но ими и блевать неповторимо.
Еухенио, я верил — ты сильней.
А ты — ты думал о самоубийстве.
Какой позор — с кем пил я «Коламоно»?
Ты хочешь помогать всем тем подонкам
с фашистинкой, до времени прикрытой,
которые, наверно, спят и видят,
как все мы вместе разом спрыгнем с крыш,
повесимся, застрелимся, сопьёмся?
Запомни, что безвыходности нет.
Безвыходность — лишь плод воображенья.
Из головы немедленно ты выкинь
все эти штучки-дрючки цирковые,
все петли, яды, выстрелы, прыжки.
Запомни: если ты самоубьёшься,
я обещаю — я тебя убью!»
Он ярость, впрочем, выключил и сразу,
без перехода всякого заплакал:
«Я врал тебе трусливо, будь я проклят.
Я тоже думал о самоубийстве.
Я просто не хотел, чтобы об этом
хотя бы на мгновенье думал ты…»
Мы с Панчо обнялись и замолчали
у ржавой драги, в чьих зубцах скрывалась
потерянная тайна чьей-то жизни,
и стало тихо на земле, как будто
над нами мёртвый голубь пролетел.
13
В моей, всё больше не моей, квартире,
где на меня смотрели даже вещи
как на совсем ненужную им вещь,
я так однажды захотел эрисос
с прощальной, неживой, тоскливой силой
последнего желанья перед смертью,
но вспомнил, что в московских гастрономах
эрисос никогда не продают.
Всё в моей жизни так переломалось,
что это было невозможно склеить.
Развод, потеря сына, оскорбленья
из уст, когда-то любящих, любимых,
и полужалость-полулюбопытство
во взгляде у народного судьи.
А сколько судей сразу объявилось,
и каждый себя чувствовал народным,
хотя намёка не было на жалость
в злорадно обвинительных глазах.
Меня все обвиняли в себялюбье,
в корыстности, в моральном разложенье,
в зазнайстве, в недостаточном вниманье,
в недооценке тех, кого я должен
ценить, но совершенно не ценю.
Но сам себя я обвинил в убийстве,
в чём обвинить меня не догадались.
Я так устал от причиненья боли
всем родственникам, женщинам, друзьям,
при каждом шаге, вправо или влево,
вперёд, или назад, или на месте,
кого-то убивая невзначай.
И я тогда заскрежетал зубами,
как под хмельком провинциальный трагик:
«Родимые, как мне вас осчастливить?
Что сделать, чтоб вздохнули вы легко?
Причина не во мне одном, наверно,
Но если только я один — причина
несчастий ваших и болезней ваших,
я устранить её вам помогу!»
Но что-то умирать не позволяло.
Была пуста квартира.
Только голубь
с почти что человечьими глазами
на внешнем подоконнике сидел.
А может, он тот самый был — погибший
в Сантьяго, у гостиницы «Каррера»,
и, мёртвый, прилетел ко мне на помощь,
чтобы себе я не позволил смерть?
Несчастье иностранным быть не может.
Когда несчастья все поймут друг друга,
как этот голубь, прилетят на помощь,
тогда и будет счастье на земле.
И если кто-то где-нибудь несчастен —
в Сантьяго, Химки-Ховрино,
Нью-Йорке, —
то всё равно он права не имеет
себя убить. Безвыходности нет.
Когда я молод был, преступно молод,
один поэт великий, изумлённо
доживший до семидесяти лет,
сказал мне:
«Маяковский и Есенин
преступно предсказали свою смерть.
В стихах — самовнушающая сила.
Мой вам совет: пишите что угодно,
о чём угодно, только избегайте
своё самоубийство предсказать».
Я с той поры поставил перед смертью,
как баррикаду, письменный мой стол.
Презренные пророки пессимизма,
торговцы безнадёжностью и смертью,
нисколько вы не лучше, не умнее
сующих нам поддельные надежды
лжеоптимизма наглых торгашей.
Вы в сговоре.
Пытаетесь вы вместе
столкнуть всё человечество с обрыва
и будущее мёртвыми телами,
как голубя в Сантьяго, раздавить.
Я не судья погибшему Альенде,
но я судья всем, кто его столкнули.
Товарищ президент, не умирайте!
Возмездием бессмертья превратите
зарвавшихся убийц — в самоубийц!
Постановите президентской властью:
пусть вешаются только те, кто вешал,
и только те стреляются от страха,
кто на земле свободу расстрелял.
Эпилог
Самоубийство — верить в то, что смертен,
какая скука под землёй истлеть.
Позорней лжи и недостойней сплетен —
внушать другим, что существует смерть.
Я ненавижу смерть, как Циолковский,
который рвался к звёздам потому,
что заселить хотел он целый космос
людьми, бессмертьем равными ему.
Вы приглядитесь к жизни, словно к нитке,
которую столетия прядут.
Воскресшие по фёдоровской книге,
к нам наши прародители придут.
К нам приплывут на стругах, на триреме.
В ракеты с нами сядут Ромул, Рем.
А если я умру — то лишь на время.
Я буду всюду. Буду всеми. Всем.
И на звезде далёкой гололёдной,
бросая в космос к людям позывной,
я буду славить жизнь, как голубь мёртвый,
летающий бессмертно над землёй.
__________________
Примечания:
— How handsome! Charming boy! — Какой красивый! Очаровательный мальчик!
— плоёный воротник — гофрированный воротник шекспировской эпохи.
— ниньо — ребёнок.