Николай Минский — Белые ночи: Стих

Ночь первая

Румянцем чахоточным слабо горя,
Вечерняя медленно гаснет заря,
Болезненно гаснет — и не угасает…
На западе отблеск еще не исчез,
И белая ночь среди бледных небес
Больную зарю обнимает.

С той ночью не свыкшись с младенческих лет,
Заснуть нелегко в час урочный.

На землю струится безжизненный свет,
Все краски подернуты дымкой молочной.
Светло. Не бросают предметы теней.
Нет блеска в цветах. Все слились переливы.
Лучи не мерцают игрой прихотливой,
И ближе всё кажется, больше, белей…
Светло, будто днем, и знакомой картины
Кругом различаются ясно черты:
Цветущие, в белых букетах, рябины,
Березы растрепанной кудри-листы,
Веселый наряд разодетой сирени,
Акации женственной желтый цветок,
Высокие сосны и низкий дубок,
И тополь случайный, а там, в отдаленьи,
Туман или пыль на бесплодных лугах.
Всё то же, как днем, только в прежних чертах
Иное сквозит выраженье. Природа
Знакомым покойником кажется мне…

Щемящая боль и тупая невзгода
Незримо разлиты в больной тишине
И в белом мерцании северной ночи.
Уставив на землю открытые очи,
Со скорбью, застывшей на бледных устах,
Тревожно и молча, с лицом помертвелым,
Широко закутана саваном белым,
Бесстрастно лежит эта ночь в небесах,
Как будто в гробу…
Эти ночи пугают
Всех жизнью довольных. Они убегают
В те страны, где тени к лобзаньям манят,
Где страстью и негою звезды горят.

Но я полюбил тебя, мне ты — подруга,
О севера ночь! Мне отрадно встречать
Твой призрачный взор: в нем я вижу печать
И повесть читаю иного недуга,
Страданий иных…
Этот свет без светил,
Без звезд небеса, тяжкий сон без видений,
Объятья без ласк и печаль без волнений,
Без тайн красота, жизнь без жизненных сил
И смерть без боязни — увы! мне знакомы
Черты этой вялой, бессильной истомы…

Бежит от усталых очей моих сон,
В усталую душу тревога стучится,
И скорби родник снова в сердце сочится,
Заветной струны снова слышится звон.
Давно она тайно звенит. Ее звуки
В душе без исхода теснятся давно.
Пора! Хоть в словах изолью свои муки,
Коль в дело мне их воплотить не дано!
И может быть, стройное песен теченье
Великую скорбь усыпит на мгновенье…
В тех песнях скорблю не о горе большом, —
О горе сермяжном земли неоглядной:
Страданий народных, как моря ковшом,
Нельзя исчерпать нашей песней нарядной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О тех я скорблю, чью любовь осмеяли,
Кто злобы не мог в своем сердце найти,
Кто полон сомнений и полон печали,
Стоит на распутьи, не зная пути.
Пою и скорблю о больном поколеньи,
Чьи думы умом я согласным ловил,
Чье сердцем подслушивал сердцебиенье,
Кому я и песни, и жизнь посвятил…

К тем песням не муза меня вдохновляла;
Что сердце терзало, рука написала.
То — песни, что долго в душевной тени
Таил я, покуда таить было мочи;
То — песни, зачатые в черные дни,
Рожденные в белые ночи…

Ночь вторая

Как гробницы свинцовые в склепе фамильном,
Много скрыто видений во мраке души.
То останки былого покоем могильным
Цепенеют и спят в непробудной тиши.
Лишь в бессонную ночь — ночь борьбы и разлада —
Сходит память-волшебница в душу порой
И стучит но гробницам костлявой рукой,
Как поет дней старинных баллада.
Разверзаются гробы, виденья встают…
Позабытые образы, чувства и лица,
Торопясь, покидают свой тесный приют
И кружатся в душе, как теней вереница.
А с зарею они исчезают, спеша,
И опять, как кладбище, пустынна душа…

И когда предо мною мелькают
Эти пестрые сонмища лиц и картин,
Среди образов светлых, что взор мой ласкают,
Всех светлее сияет один.
Это — ты, бедный друг, лучшей доли достойный.
Как живой, ты отлился в душе у меня:
Озабоченный вид, взгляд всегда беспокойный,
Разговор неискусный, но полный огня…
Ни глубоким умом, ни талантом счастливым
Средь плененных тобою друзей ты не слыл.
Чем-то веяло детским и строго стыдливым
От черты твоей всякой: ты искренен был.
Ты страдал, как и все мы, болезнью одною,
Но сильнее и глубже страдал. То, что нас
Мимолетною болью задело б на час,
То тебя заливало могучей волною…

Кто тоскою по правде из нас не болел?
Кто спасти род людской не пытался украдкой?
Всякий думал над жизни тяжелой загадкой,
А когда разгадать не умел,
Примирялся с непонятой жизнью невольно,
Хоть было и стыдно, и больно.
Но неведомы сделки для честной души.
Ты умом не лукавил и сердцем не гнулся,
И в тот миг, как ты с жизненным сфинксом
столкнулся,
Жребий брошен был твой: иль умри, иль реши…
И ты умер, товарищ, любя человека,
Пал незлобивой жертвою злобного века.

Помню: вечер осенний стоял за окном.
В тесной комнатке свечи горели.
Молчаливо товарищи жались кругом
И на труп твой, с зияющей раной, глядели.
Все казались спокойны; по бледным щекам
Не катилися слезы, хоть горло давили.
Невеселые думы по лицам бродили,
И предсмертные строки твои по рукам,
Словно чаша на тризне, ходили.
Ты писал:
«Я не знаю, где правда и свет,
Я не знаю, какому молиться мне богу…
Я, как в сказке царевич, блуждал с юных лет,
В край заветный искал я дорогу —
И к распутью пришел наконец… Впереди

С тайной надписью камень стоял одинокий.
И прочел я на нем приговор свой жестокий.
Я прочел: «Здесь лежат пред тобой три пути,
Здесь раскрыты три к жизни ведущие двери.
Выбирай, что твоим отвечает мечтам:
Пойдешь вправо — жди совести тяжкой потери.
Пойдешь прямо — съедят тебя лютые звери,
А налево пойдешь — станешь зверем ты сам…»

И заснуть, о друзья, предпочел я в преддверьи…»

Ночь третья

В шумный досуг, за работой немою,
В тихую ночь и в рокочущий день —
Вечно мелькает, парит предо мною
Чья-то воздушная тень.

Кто она? Чья она? Добрая, бледная,
С ласковой скорбью на тонких устах,
Светит-лучится любовь всепобедная
В девственно-скромных глазах.

Все мои думы, глубоко хранимые,
Всякий порыв сокровенных страстей,
Тайны молитв моих, песни любимые —
Всё это ведомо ей. —

Вечно мне в сердце глядит она, нежная.
Если покой в этом сердце царит,
Кроткий покой и любовь безмятежная —
Взор ее счастьем горит.

Если же сердце враждой зажигается.
Если мой стих превращается в меч,
Плача, она надо мной наклоняется,
Шепчет мне кроткую речь.

Полно шептать мне слова бесполезные!
Нам без вражды невозможно любить,
Как невозможно оковы железные
Нежной слезою разбить.

Дай ненавидеть мне! В битве пылающей
Муки дай сеять и муки принять!
Что же ты снова глядишь умоляюще,
Что же ты плачешь опять?

Ночь четвертая

Льется, льется дождик медленно и ровно,
Тягостный, как голос совести виновной,
Долгий, как изгнанье, мощный, как судьба,
Терпеливый, будто старая раба.

И, как дождик в окна, крылья скорби черной
В сердце ударяют тихо и упорно.
Ноет сердце, ноет — тяжело вздохнуть,
Камнем тяжким слезы падают на грудь.

Льется, льется дождик, будто поневоле.
Истомилось сердце… Сил страдать нет боле.
Струны напряглися, струны порвались,
И в одно желанье силы все слились:

Почерней, о небо! Заклубитесь, тучи!
По небу помчитесь вы грядой могучей.
Громом разбудите вековечный сон,
Молнией зажгите черный небосклон…

Пусть грохочет буря, пусть гроза бушует.
Сердце встрепенется, сердце возликует.
Гром я встречу песней, радостной, как гром,
Под грозой взовьется мысль моя орлом…

Пусть стволы деревьев ураган ломает,
Пусть весь лес от молний ярко запылает, —
Жизни! Жизни! Жизни! Истомилась грудь,
Раз хоть полной грудью хочется вздохнуть!

Знаю: гром ударит и в мое жилище,
Может быть, я первый стану грома пищей.
Лишь могло бы только дерево ожить,
Об упавших листьях нечего тужить!..

Ночь пятая

Прочел я свой безумно-исступленный
Вчерашний бред, и ужас, точно льдом,
Сковал мне грудь, — лицо горит стыдом,
И горький смех звучит в душе смущенной.

«Ты ль о грозе взываешь роковой,
Ты, кротости родник неистощимый?
Грянь первый гром из тучи грозовой,
Кто первый бы взмолился: мимо! мимо!
И разразись нещадная гроза,
Чьи непрестанно плакали б глаза,
Кто б горевал возвышенно-умильно
Над каждым чуть придавленным цветком,
Над каждым чуть затронутым гнездом?
Дитя душой, жрец кротости бессильной…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Жрец кротости! дитя!.. Да, я — таков.
Но были дни — и этим я гордился;
Сон золотой тех золотых годов
Еще в душе моей не испарился.
Давно ль, давно ль… О грезы детских дней,
Зачем вы вдруг так ярко засверкали?
Печальна повесть юности моей.
Заботы колыбель мою качали.
Раздор в семье, сиротство с юных лет
Лишили рано ум беспечности свободной.
Я жизнь влачил в толпе униженно-холодной,
И неприветен край, где я увидел свет.
Я вырос в ужасах годины безотрадной.
Я видел, как народ, сраженный, ниц упал,
Как храмы божий ломались беспощадно,
Как победитель их в казармы превращал.
Из детских лет я помню образ дикий:
Бил барабан… С телег носились крики
И стоны раненых. Струилась кровь с колес,
И эту кровь лизал голодный пес…

Но ужасы, раздор и униженья
Враждой довременной мне сердца не зажгли.
Восторги чистые любви и вдохновенья
В младенческую грудь бог весть как забрели.
Знать, в воздухе тогда, как семена, незримо
Мечты высокие носилися. Дитя,
Я чуток был душой — и свежая струя
Над сердцем девственным, не пронеслася мимо…
О, будь благословен тот день, как в первый раз
Я обнял всех людей любовью необъятной,
И сладко сжалась грудь тоскою непонятной,
И первая слеза из детских пала глаз!
Дитя душой!.. Жрец кротости бессильной…
Да, кротостью в те дни любовь моя была.
Богиней ласковой и страждущей обильно,
Учащею добру, не помнящею зла.
Любовь являлась мне — и, полные печали,
О всепрощении слова ее звучали.
От жизненных забот и жизни суеты
Моих очей она не отводила…

О нет! Не раз она с собой меня водила
В жилища грязные труда и нищеты —
И почитать велела их, как храмы.
И поднималася потом она со мной
В жилища роскоши и праздности людской,
И, с яркой мишуры позолоченной рамы
Срывая блещущий обманчивый покров,
Картину тайных мук мечте моей чертила,
И нищих-богачей, как нищих-бедняков,
Любовью равною любить меня учила.
Учила, став со мной среди толпы вдвоем
Перед голгофами, излюбленными веком,
Скорбеть над жертвою, скорбеть над палачом —
Над губящим и над погибшим человеком.
Она ввела меня в священный храм веков,
Но с ветхих стен его заботливо стирала
Лозунги ветхие и вместо прежних слов
Лишь слово «человек» лучисто начертала…

За этот дивный сон, о молодость моя,
Не помню я твоих печалей и страданий.
Как утренний восток, в безоблачном сияньи,
Стоишь ты предо мной, сверкая и маня.
И словно сгнивший ствол вершиною зеленой,
Как черный прах земли небесной синевой,
Как мрачная скала нетающей короной —
Так жизнь печальная увенчана тобой.
На небесах твоих горят воспоминанья,
Как звезды яркие — чем дальше, тем светлей,
И кротко смотрят вниз, и в ночь души моей
Струится чистый свет их дальнего мерцанья.

Да, ночь теперь в душе, и ночь стоит вокруг,
И воздух напоен отравой злобы дикой.
Что сталося со мной? Как мог забыть я вдруг
Уроки кроткие наставницы великой?
Зачем любовь теперь является ко мне
Сурово-страстная, с кровавыми руками
И, задыхаяся в горячечном огне,
Всё бредит битвами, и местью, и бойцами?
О, как душа скорбит! Как стал я одинок!
Я ль это!.. Я — грозы, я — жаждал разрушенья!
Стыдом горит лицо, в душе горит упрек,
Меня преследуют зловещие виденья.

Мне снится мрачный дух — я сам к нему взывал,
Дух мести и грозы. Чрез весь мой край родимый
Промчится бурно он, как разъяренный шквал, —
Застонет родина от боли нестерпимой.
Он, как пожар, пройдет… Сперва сердца людей,
Потом испепелит людские он жилища.
Он когти обострит у дремлющих страстей.
На месте городов воздвигнет он кладбища.
И там, в тиши полей, в безмолвии лесов,
Где ныне труженик покорно и без слов
Гнет выю крепкую под иго вековое, —
Там пламя злобы он раздует роковое,
И впившийся металл заржавленных цепей

Из тела узника он вырвет с телом вместе,
И жертвы кроткие отравой сладкой мести
Злорадно превратит в суровых палачей.
А кровь невинная… А мрачная свобода,
Что кровью добыта… А грозного народа
Горячей крови раз вкусившие мечи…

Скорбит душа моя… Прозрения, исхода!
Учитель, где ты, где? Приди и научи!

Не мимолетна скорбь, сомненья не случайны,
Что давят грудь мою. И грозовая тень
Легла на все сердца, сгущаясь каждый день.
И с каждым днем в душе всё громче голос тайный
Рыдает и зовет: «Восстань, очнись, поэт!
Забудь сомнения! В безмолвии суровом
В сердцах скопляется гроза — источник бед.
Восстань, гони ее любви могучим словом,
Зови: да будет мир! Зови: да будет свет!
И тихий возглас твой, другими повторенный,
Быть может, прозвучит победною трубой,
Как слабый звук средь скал, встревожив камень сонный,
Обвала грохотом разносится порой…»

Добавить комментарий