Мне жаль тебя терять, мой пылкий бедный разум,
ну потерпи еще, сокровище мое.
У нас варьянтов нет, хотя воскресший Лазарь
массирует плечо и смотрит на питье…
…Какой калейдоскоп: с последним целованьем
Владыка; узость в старом кладбище — дорог;
даниловский отец Макарий со вниманьем
нанизывает мной засоленный груздок…
И бирюзовый шелк с отделкой чем-то белым,
но! грубый молоток, но! инфернальный гвоздь,
а дальше все пошло в воздушном блеске… Целым
семейством осокорье чудо вознеслось,
так тускло серебрясь немыслимой корою
топленого, под цвет, пожалуй, молока
на ближней из аллей в Даниловском… Свекровью
мне, в принципе, могла быть та, что далека
или близка от нас? Не чувствую, не слышу
ее, сцепившей птичьи лапки на груди…
Я вместе с теплым ветром волосы колышу
сынка ее, он в черном ступает впереди.
Учиться у него: он горем заморочен,
но ведь создаст Господь такое существо, —
рассеянный, он так внимателен и точен
и обращен ко всем, сплоченным вкруг него,
так щедро и всегда сердечно, без усилий…
Вот страшною лопатой — в коричневую грязь! —
обрублен сноп моих желто-зеленых лилий:
хоть Лидией была, но Лилией звалась…
…Английские сегодня клеила обои:
в оливковой тафте сбежался целый сад.
И мокрою бумагой, и краской молодою
так пахнет у меня, и вбороны кричат
еще по темноте, в шестом часу апреля,
и пилит вертолет в такую рань к Кремлю,
куда ж ему еще?. Мелю я, как Емеля,
с ним вечно языком, чтоб не сказать “люблю”:
— Голубовато-серый груздь, зовомый гладыш,
Можайского уезда, представьте, моего,
а на меня, мой друг, таким зеленым взглядом
вообще хорош смотреть, я плавлюсь от него.