Неровен час, как хлынет ливень
по сердцу чащ, по чашам лилий.
Неровен Час.
Задребезжит стекло у мамы,
заплачет в 33 ручья.
Ах, твоему сынку ума бы!
Неровен Час.
На даче холодно и пасмурно.
Но все равно часам к шести
я у черновика запазухой
пойду детей своих крестить.
И если черная гребенка
лихое слово не возьмет,
Пусть, как у мертвого ребенка,
И рифма-мачеха заснет.
Еще придет перо скандалить
и строчки черные чинить,
что в легких бегают сандалиях.
Не чинятся, презрев чины,
еще придут за отраженьем
и образы и Образа,
еще подкупят украшенья
все неподкупные глаза!
Но за спиной любого Слова,
где сероглазый рифмы лифт,
попросят губы – голубого
седьмого неба на двоих.
И тут уж сердце не обманешь
и медом не заговоришь.
И ты застынешь, ты застонешь
– в ногтях заоблачную тишь.
И станет сладко или больно.
И станет больно или сладко?
А ты – свидетель Древней Бойни.
А ты – участник пересадки
своей Души на новый берег,
где неземные письмена
готовят вам, суровый пленник,
глоток чудесного вина.
Они сидят все в белом, первом,
и на столе у них горят
седые Пушкинские перья,
и Лермонтова гордый яд.
Какую Славу смертным дашь?
Ведь неизвестно, что случится?
И Мандельштама карандаш
в волшебном зеркале стучится.
Но знаю – что должны, получим.
Недаром в небе сняли угол.
Шумят Есенинские ручки
на мой разжалованный уголь.
Но книгу жизни полистав,
устал устами перемалывать.
В 6.30 будят поезда.
Без малого… без мамы.
Ну как поэма? Не проси ее,
тщеславны наши караси.
Поэма в платье парусиновом
шатается по всей Руси.
Уже довольно сердце билось,
и алою подушкой стало,
для всех, кому сестра – немилость.
Для всех – кому жена, усталость.
Мир вспоминает о Нероне,
а я о хлебе не дослушал.
Неровен Славы Час, неровен,
и этот день и дождь досужий.
Ни первый, ни последний…
Новый!
Так выпьем, весело лучась.
Неровен Час как хлынет Слово,
Неровен Час!!!