Блеск любопытства в глазишках черных,
Стойка, пробежка, тугой прыжок.
Мчится к вершине ствола задорно
Веселый и шустрый бурундучок.
Бегает так он не для потехи —
Трудяга за совесть, а не за страх.
В защечных мешочках, как в двух рюкзачках,
Он носит и носит к зиме орехи.
А дом под корнями — сплошное чудо!
Это и спальня, и сундучок.
Орехов нередко порой до пуда
Хранит в нем дотошный бурундучок.
Но жадность сжигает людей иных
Раньше, чем им довелось родиться.
И люди порою «друзей меньших»
Не бьют, а «гуманно» лишь грабят их,
Грабеж — это все-таки не убийство!
И, если матерому браконьеру
Встретится норка бурундучка,
Разбой совершится наверняка
Самою подлою, злою мерой!
И разве легко рассказать о том,
Каким на закате сидит убитым
«Хозяин», что видит вконец разрытым
И в прах разоренным родимый дом.
Охотники старые говорят
(А старым охотникам как не верить!),
Что слезы блестят на мордашке зверя,
И это не столько от злой потери,
Сколько обида туманит взгляд.
Влезет на ветку бурундучок,
Теперь его больше ничто не ранит,
Ни есть и ни пить он уже не станет,
Лишь стихнет, сгорбясь, как старичок.
Тоска — будто льдинка: не жжет, не гложет,
Охотники старые говорят,
Что так на сучке просидеть он может
Порой до пятнадцати дней подряд.
От слабости шею не удержать,
Стук сердца едва ощутим и редок…
Он голову тихо в скрещенье веток
Устроит и веки смежит опять…
Мордашка забавная, полосатая
Лежит на развилке без всяких сил…
А жизнь в двух шагах с чебрецом и мятою,
Да в горе порою никто не мил…
А ветер предгрозья, тугой, колючий,
Вдруг резко ударит, тряхнет сучок,
И закачается бурундучок,
Повиснув навек меж землей и тучей…
Случалось, сова или хорь встревожит,
Он храбро умел себя защитить.
А подлость вот черную пережить
Не каждое сердце, как видно, может…