Перевод Н. Рыковой
Веселье,
Которое дарит нам зелье,
Хмельной струей
Стекающее в кубок золотой,
Легло на лица светом новым.
Все были братьями, все страстно
рвались в бой.
Веселья ток живой
Мгновенно проходил
По пылким и слепым, по мудрым и суровым.
Но вот один произносил
Под звоны чаш такое слово,
Как будто факел подносил,
И зажигал другого,
И все пылали яростью святой.
В те дни сомнение мятежное, глухое
Тревожило народ и королей покоя
Лишало; веры же гранитная стена —
Как молнией была расколота она.
Так из одной скалы рвались, неутолимо
Враждуя, два ключа: щитом латинским Рима
Стоял Филипп Второй, князей германских меч
Монаха Лютера поклялся оберечь.
За праздничным столом легко текла беседа.
Пророчески одни вещали для соседа,
Как будто их речам внимала вся земля;
Другие, понося Филиппа-короля,
Насмешкой вольною его клеймили зверство:
Костры дымящие, престолы изуверства,
Он воздвигал вокруг престола своего.
Христианином ли теперь считать его?
Безумья черного он сеятель — не мира,
А злая власть его, горящая порфира,
Все города, дворы, селенья захлестнет,
Чтоб наконец поджечь и самый небосвод.
Граф Мансфельд щурился на блеск: в его стакане
Огонь бесчисленных свечей
Пучками собирали грани.
Согласье, думал он, всего сейчас важней:
И, властно требуя всеобщего вниманья,
Вильгельма прославлял Оранского деянья,
И силы тайные, и ум, и дарованья.
Напитки сдабривали остряки
Намеками солеными своими,
Друг друга ловкостью плутующей руки
Дурачили весельчаки.
О, яростный восторг, овладевавший ими,
О, дерзкий этот смех, когда они
Эгмонта возглашали имя,
Победно-грозное в те дни!
Хотелось жить и жить — отважней и полнее.
Вино запенилось в кувшинах и ковшах,
Что лебединые вытягивали шеи.
Мечты неслись вперед на бешеных конях,
И кубки стройные с узорными краями
Гляделись в зеркала широких гладких блюд,
И шелком лоснился и мехом под огнями
И драгоценными поблескивал перстнями
Весь этот знатный люд.
Но тут,
Когда все пламенно мечтали о свободе
И в небо рвались бы, скрывайся в небе враг,
Три раза Генрих Бредероде
На золотой поднос обрушил свой кулак
И подал знак
Толпе проворных слуг, — а те уже готовы, —
И вдруг на пышные покровы,
На скатертей шитье, на лоск и пестроту,
С кувшинов всю эмаль сбивая на лету
И опрокидывая кубки дорогие,
Низверглись миски жестяные,
И плошки, и горшки простые,
Чтоб расхватали их тотчас же господа.
А Бредероде взял убогую котомку,
И плошку осушил до дна, и громко
Промолвил — речь его была, как звон клинков,
Горда:
«Друзья! Они кричат: вы — босяки,
вы — гезы!
Что ж, будем гезами! У нас, у босяков
В сердцах — огонь, в руках — железо
У босяков!»
И вот из уст в уста метнулось это слово,
Как вспышка молнии. И жгуче и сурово
Крылатым каждого овеяло огнем:
Отвага, и задор, и вызов были в нем.
Как знамя и как меч его на подвиг ратный
Нести готовился отныне самый знатный,
Гордец надменнейший уже пленился им.
Оно для недругов — и страх и изумленье.
В него вложили гнев и дерзкое глумленье
Безумные сердца, чей пыл неутолим.
И были донага бестрепетно раздеты
Все души братские, готовые себя
И все свое отдать, дерзая и любя,
Мешая без конца проклятья и обеты.
Делили хлеб, и соль, и доброе вино,
Но в этих игрищах им становилось ясно:
Порыв, горячка, бред, — а все же не напрасно,
Каких бы будущее ни было полно
Еще неведомых сомнений и загадок, —
Они его творят. И эта честь дана
Тому, кто кубок свой кипящий пьет до дна,
Хотя и гибельный бывает у вина
Осадок.