С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем
мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица,
обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда
внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка
подташнивает; в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той
сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку,
фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не
сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду
полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже
больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание;
тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним,
«вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти
красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой
бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как
прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то
выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц
проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот
тут, гляди, — родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо,
обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим
виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и
чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в
объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою
Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет
маяться отчего-то.