Как денди лондонский, одет. И смотрит лордом.
Красив. Самонадеян.
Он может пылким быть, мечтательным и гордым,
как Байрон, как Онегин.
Разочарованный, он прелесть ранней смерти
воспел французскими стихами,
с изяществом, приобретенным в свете,
явив и быстрый ум, и душу, то есть пламя.
Он геттингенствует, он письма пишет в Веймар,
он грезит по-немецки,
он знает города меж Неманом и Рейном,
словно Тверскую или Невский.
Он книгой «Nonnos von Panopolis, der Dichter»
стяжал признанье Гёте.
Не книгой убедит, так гётевским вердиктом,
коль нужно убеждать еще кого-то.
Эстет и дипломат, не упадет где скользко.
Собой владеет в совершенстве.
Был (как Шатобриан) секретарем посольства.
Любитель древностей и путешествий.
Он покорил сердца французов и австрийцев.
Жуковского пленил талантом.
Уже он выгодно женат (как должно в тридцать),
но все еще остался франтом.
Стоит, позирует (в эффектном интерьере),
поигрывает стеком…
А сам уж движется к блистательной карьере,
ступая в ногу с веком.
Как поэтичен он, стоящий у колонны!..
А лет через пятнадцать
останется лишь лоск, блестящий и холодный,
да светская приятность.
А дальше — постепенное врастанье
в роль, в должность, в держимордность
под тройственным девизом «православье,
самодержавье и народность».
Где грезы светлые об идеале?
Где чувства? Где душа? Ау! Уваров! Где ж ты?..
Ах, юноши! Ведь вы же подавали
надежды!
Три арзамасца, три карамзиниста —
Дашков, Уваров, Блудов!
Три мудреца младых… А будут — три министра.
Три царедворца будут.
Три краха, то бишь три больших карьеры
при Палкине, при Николае…
Увы! Как быстро вы перегорели!
Как низко пали!
Благоволение монарха. Звезды. Ленты.
(И тайный страх попасть в немилость.)
Какие были вы прелестные студенты!
Где юность? Нет ее. И чем сменилась!
Так пышный перистиль ведет порой к руинам
и пышные врата — к пустотам…
Чем можете блеснуть? Чем? Орденом и чином?
Вы, жалуемые деспотом!
Три умника среди тупиц послушных.
Три ложки меда в бочке дегтя.
Три взрослых мальчика на побегушках,
готовых делать что придется:
держать в тисках умы (такая уж работа!),
блюсти за духом молодежи
и запрещать Гюго, а также Вальтер Скотта,
стоять на страже, и — построже!..
И лицемерить. И творить кумира
из самодержца-солдафона.
И слушать лесть льстецов… А дома у камина
меланхолически вздыхать про время оно.
Ах, бедные балованные дети
эпохи Александра!..
Вот молодой Уваров на портрете.
Он самый, как ни странно.
Друг Муз и Разума. Поэтов вдохновитель.
Хоть мы привыкли знать другого,
но это он. Таким его Кипренский видел
весной шестнадцатого года.
Да он и впрямь хорош! Все поддаются чарам:
художник, зрители… Я тоже
стою и не могу связать конец с началом.
Лишь бормочу: «…моложе был, моложе…»