Твой голос уже относило.
Века
Входили в глухое пространство
меж нами.
Природа
в тебе замолчала,
И только одна строка
На бронзовой вышке волос,
как забытое знамя,
вилась
И упала, как шелк,
в темноту.
Тут
подпись и росчерк.
Всё кончено,
Лишь понемногу
в сознанье въезжает вагон,
идущий, как мальчик,
не в ногу
с пехотой столбов телеграфных,
агония храпа
артистов эстрады,
залегших на полках, случайная фраза:
«Я рада»…
И ряд безобразных
сравнений,
эпитетов
и заготовок стихов.
И всё это вроде любви.
Или вроде прощанья навеки.
На веках
лежит ощущенье покоя
(причина сего — неизвестна).
А чинно размеренный голос
в соседнем купе
читает
о черном убийстве колхозника:
— Наотмашь хруст топора
и навзничь — четыре ножа,
в мертвую глотку
сыпали горстью зерна.
Хату его
перегрыз пожар,
Там он лежал
пепельно-черный.—
Рассудок —
ты первый кричал мне:
«Не лги».
Ты первый
не выполнил
своего обещанья.
Так к чертовой матери
этот психологизм!
Меня обнимает
суровая сила
прощанья.
Ты поднял свои кулаки,
побеждающий класс.
Маячат обрезы,
и полночь беседует с бандами.
«Твой пепел
стучит в мое сердце,
Клаас.
Твой пепел
стучит в мое сердце,
Клаас»,—
Сказал Уленшпигель —
дух
восстающей Фландрии.
На снежной равнине
идет окончательный
бой.
Зияют глаза,
как двери,
сбитые с петель,
И в сердце мое,
переполненное
судьбой,
Стучит и стучит
человеческий пепел.
Путь человека —
простой и тяжелый
путь.
Путь коллектива
еще тяжелее
и проще.
В окна лачугами лезет
столетняя жуть;
Всё отрицая,
качаются мертвые рощи.
Но ты зацветаешь,
моя дорогая земля.
Ты зацветешь
(или буду я
трижды
проклят…)
На серых болванках железа,
на пирамидах угля,
На пепле
сожженной
соломенной кровли.
Пепел шуршит,
корни волос
шевеля.
Мужество вздрагивает,
просыпаясь,
Мы повернем тебя
в пол-оборота,
земля.
Мы повернем тебя
круговоротом,
земля.
Мы повернем тебя
в три оборота,
земля,
Пеплом и зернами
посыпая.