Глава первая
I.
Рассказ мой в трех словах изобразить легко:
Младенцем я был хил, болезненно способен;
Мечтами юности ширял я далеко,
И был как Донкихот беспечен и беззлобен.
Натура нервная, я принял глубоко
Все, чем в России год усобиц был утробен
(Год Витте, Дурново, Иванова и Ко);
В чужих краях меня загрызла до психоза
Тоска по родине. — Все «умственно» и проза.
II.
(Медлительной своей ревнителей пера
Давно порадовать хотелось мне поэмой.
Лирических стихов прелестная игра,
Одной спокон веков очерченная схемой,
Мне надоела. Их душа всегда стара,
А к новой юности, и к новой красоте мой
Стремится дух. Кончать октаву мне пора,
Но я обычным здесь не подчинюсь законам
И дерзкие стихи расположу по «нонам».)
III.
О, «Жук». Тебе строфу всецело посвящу,
О, мой любимый «Жук», товарищ лучший детства;
Как часто и теперь по вечерам свещу
Возжгу я и возьму в кровать свое наследство
(«Зажилен» мною том, — хоть книг я не «свищу»);
Невинный разговор, невинное кокетство
Впиваю радостно; сияю; трепещу, —
И с вами я живу, о, Куликов, Клейнбаум,
Причастный всем «делам», и спорам, и забавам… [1]
IV.
…Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух
«Убийства в Улице» бессмертного Эдгара.
И крался по утрам я, затаивши дух,
Ко шкафу, где томов миниатюрных пара
Стояла. Меж других (их было много) — двух,
Лишь двух искал, — лишь в них неотразима чара…
И в мире ко всему я становился глух,
Одними ими жил. В них было все «другое»,
Ни с чем не сходное, святое, дорогое [2].
О, это был и ум другой — не вам чета,
Умишки важные напыщенных ученых.
В нем только небеса, в нем только простота,
Он видел мир до дна — во всех его законах;
В Явлении пред ним такая красота
Раздвинулась — какой не зрел никто из оных
Присяжных гениев от гипса и холста;
Но вы, «ценители» всего, что непривычно,
Нашли, что слишком По смотрел геометрично.
И с той поры Эдгар — моих «властитель дум»,
А я — его огня носитель неземного.
Спускалась летом ночь, ложилась пыль, и шум
Смолкал от суеты и торжища дневного;
Иной вздымался шум, и вихрился самум
В душе от призраков смятения ночного;
Во веем величии вставал нездешний ум,
И поражал меня — охваченного дрожью,
И в вере склонного всегда к единобожью.
V.
Вам, шахматы, хвала, священная хвала!
Хвала премудрому сплетенью комбинаций.
Вы — царство чистоты, где нет добра и зла,
Торжественный язык, единый сотням наций;
Вы — бесконечный мир, где краскам нет числа,
Где самодержец Ум воздвиг чертог для граций, —
И детская тропа в тот мир меня ввела,
И миру этому я ныне всем обязан,
Чем дорожу; живу; освобожден; и связан.
VI.
Кто уловил тот миг, когда за бытием
Иное бытие раскроется нежданно?
Когда смешно тебе глядеть на этот дом,
И на людей смотреть — забавно, дико, странно?
Особенно ты сам себе так незнаком
Становишься тогда, — а бытие — безгранно;
Пронизано оно слепительным лучом,
Но ты не зришь насквозь; лишь видишь, как твой темен
Обычный горизонт; и мнишь: как был ты скромен! —
Довольствоваться мог той узкою межой,
Что здесь вела тебя в теснинах человечьих,
Когда ты сам всему, что видится, чужой;
Когда не на земных ты говоришь наречьях!
Среди других рабов, довольный Госпожой,
Зачем, покорный раб, не пробовал увлечь их,
Зажечь их на мятеж — не малый, но большой:
Такой, чтоб рухнул гнет, чтоб рухнули твердыни,
Твердыни форм и чувств — бестрепетные ныне?
«Безвластье тайное»! — Тебя я пережил, —
О, не рассудком, нет, — но в странном откровенье.
Я помню этот день: наш класс «гулять ходил»,
Мы вдоль Фонтанки шли — тягучей цепи звенья;
Вдруг я замедлил шаг, — меня остановил
Тот непонятный луч — на малое мгновенье;
Он существо мое надолго обновил,
И навсегда с тех пор мой обратился разум,
К чему нет доступа, что нам дано экстазом.
Тогда с рождения двенадцать только лет
Я прожил на земле, заманчиво огромной,
Но я уж был тогда мыслитель и поэт,
Поэт бескрасочный, безобразный и темный;
Еще не осенил меня безбрежный свет,
И был скиталец я — угрюмый и бездомный;
Предчувствие Одной я вкладывал в сонет,
Но воспевал других — и страстно и злорадно,
К недолжному стремясь порывисто и ждано [3].
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 1-ой.
Примечания к главе 1-ой
* — Нона — строфа, увеличенная на один стих — одну рифму — традиционная октава. Подобное, хотя не идентичное, строение строфы встречалось в средневековой поэзии.
[1] — «Жук» — роман для юношества А.Я. Бабикова; книга, проникнутая необычным пониманием души ребенка и подростка, и особенно чистая. Куликов и Клейнбаум — фигурируют в «Жуке».
[2] — «Бессмертного Эдгара» — Эдгара По. Автор позволил себе повторить сочетание рифм К Д. Бальмонта, который, однако, называет Эдгара (в тех строках) только всего «безумным». Единственное же число от слова «чары» в этом значении не есть неологизм Бальмонта, но встречалось еще в стародавние времена, напр. в либретто «Руслана и Людмилы»: «Скрой от ненастья, от чары опасной их младость».
[3] — Четыре строфы, составляющие VI отдел главы 1-ой, описывают мироощущение, сходное с «мистическим анархизмом»; вольный перевод этого термина автор дает словами «Тайное безвластье».
Глава вторая
I.
Теперь перенесусь в иные времена…
Там, в длинной комнате, кипит еще собранье.
На мягкой мебели, у узкого окна,
Сидят говоруны. Их сонное старанье
Солгать по-новому — забавно. Не смешна
Одна фигура мне. В движеньях что-то ланье,
Испугана она кощунством, но гневна…
И вот он одевается в передней,
Стремительно уйдя от горькой лжи последней.
Мы с ним спускаемся, и вот уж на снегу,
И вот уже бежим, — он в меховой шинели,
Она распахнута, и только на бегу
Он запахнул се, волнуясь, на панели…
— «Я слушать речи их так долго не могу;
В потугах лжи своей они окоченели…»
— И здесь опасность есть! — «Себя я берегу», —
И вынул револьвер движеньем грациозным,
Естественным, законным и угрозным.
Тяжелый револьвер, и отблеск фонаря
На лбу возвышенном и мягком подбородке.
Ты, поздний на земле, — Последнего Царя
Предтеча ранний ты, — нахмуренный и кроткий.
Свершаем краткий путь, о многом говоря,
Но вижу я в твоих и жестах и походке,
Что ты идешь — летя, что ты живешь — горя,
Что на большом пути ты перешел и кряжи,
Но ноги на земле твои в паучьей пряже.
II.
Еще не раз его встречал я в тот приезд.
То он с извозчика дарил меня улыбкой;
То утром видимся — к жильцу волшебных мест,
Бывало, попадем — и он и я ошибкой.
…А там он говорил: «Боюсь, вам надоест»…
И раскрывал тетрадь, вставал — подвижный, зыбкий;
То молнии метал — и чудились окрест
Раскаты грохота — а он скользил по строчкам.
Так Доннар высек гром на сцене молоточком.
То просиял зарей, и вот лучи легли
На стенах, на ковре, на креслах, на рояли;
И, обратясь ко мне: «Вы мне бы помогли,
Вы с Н-ским хороши, вы часто там бывали,
Он не обидится?..» Из трепетной дали
Его слова как сон, как радуга сверкали.
— О, люди! Вы его так плохо берегли!..
В ответ я промолчал, смутившись обращеньем:
Я сам к хозяину явился за прощеньем.
Теперь ты спутан весь, о, ты, который был
Как небеса волен, как небеса бескраен.
— Молчанье нарушал, и долго говорил
По поводу статьи другой из нас, хозяин;
Он тоже знал тогда, — теперь, увы, забыл;
Античной статуей из мрамора изваян,
Он статуей застыл. Тогда еще он жил;
Тогда еще умел на кожаном диване
Сидеть и говорить и в том и в этом плане.
III.
На вечер в тот же день мы вновь пришли туда;
Он, в черном сюртуке,— явился из последних;
Поэтов молодых вставала череда,
И в оскорбительных раскатывалась бреднях…
Ах, с этих пор прошли столетья — не года;
Се — славою расцвел и на постах передних
Парнасских стяг подъял, кто робок был тогда…
— Рукоплескали мы друг другу в восхищенье,
Не зная наших дней стыда от пресыщенья.
Но если все тогда поэты на бобах
(Пришедший поздно — нет), когда хозяин драму
Прочел последнею… В магических стихах
Кошмарных развернул он мыслей панораму.
Кощунство было в ней, и обнял едкий страх
Внимавших: оскорбил Прекрасную он Даму…
Он кончил. Все молчат. И вдруг могучий Бах
Понесся с клавишей разбитого рояля,
И души укрепил, велича и печаля.
IV.
В тот памятный «сезон» то был последний сбор;
В тот день триумвират уехал за границу;
Зарылся в книги наш хозяин с эти пор,
И всю весну смотрел на серую страницу;
В М. — проводили Б. И с публики побор
Взимать Развязный стал. Так жалкую блудницу
Тиранит свежий кот. Ему я не в укор:
В ком мощь — тот верх берет; кто этой мощи ищет,
И мечется — тому толпа по праву свищет.
Глава третья
I.
И мне готовила наставшая весна
В края далекие желанную поездку;
Но до нее была мне встреча суждена,
Обязан ею я глухому перекрестку.
NN. и я сошлись. И цель была одна:
Здесь не живет ли И… — Теперь, судьбе в отместку,
Благодаря NN. — душа обновлена;
Над нами рок шутил, сводя нас в ночь глухую;
Но этим навсегда замкнул он цепь благую.
II.
Вот я готов в отъезд. Дня остается три,
А хочется всему открыть объятья шире.
И я пошел на зов. Шурша, легли драпри.
Вот комната, а в ней союзника четыре:
Две девушки, NN., и я. «NN., запри
Все двери к нам. Пускай в отдельном будем мире».
— И два часа подряд живем мы как цари:
Я с ними в первый раз, но вместе хором стройным
Поем стихи мы, дань платя одним достойным.
То вышел вещий хор, и ярче всех слова
Славянского певца о Самоутвержденье [1].
Простился, и душа свободна и права
Была, как никогда. Доселе в заблужденье
Она бродила. Днесь была вольна, жива.
И я пошел туда, где в цепком огражденье
Меня ждала Одна, клонясь на кружева.
— «Теперь иль никогда», шепнув, вознес хвалу я,
И первый, первый сжал уста для поцелуя.
III.
Мы замерли в торжественном обете,
Мы поняли, что мы — Господни дети.
Да, в этом мире мы — отдельно я и ты,
Но будем там в Одно таинственное слиты.
Ты храм Ему в моей душе воздвигла,
Возможность невозможного постигла.
Возможность полноты, единства бытия
И мне позволила постичь любовь твоя.
Как далеки опалые минуты,
Как нам легки земли суровой путы.
И все одним лучом — нездешним — залито
И лишь одна мольба: о, Господи, за что?
За что Ты полюбил нас на рассвете.
Что сотворили мы, слепые дети? [2]
Глава четвертая
I. На пути
В портретных уловив чертах
Тебя живую, Мона,
Заснул я в нежащих толчках
Уютного вагона.
И я проснулся в тот же час,
В который встало солнце.
Направо — лунный серп угас;
Налево — так манило глаз,
Все в отблесках, оконце.
Я подошел к нему; смотрел,
Как там, за полем чистым,
Огромный шар вставал, горел,
Был алым и лучистым.
И даль волнистая слилась
С иным, далеким полем;
Ты, вся рассветная, зажглась,
С земли росистой поднялась,
Вся созерцанью отдалась,
Восторгу, тайным болям.
Давно встречала Ты восход,
И с ним была Одно Ты;
Теперь со мною Ты — и вот
Тот самый, первый, Твой восход
С Тобою встретил кто-то.
II. Остановка
…Как с фонтана искрящихся струек
Ниспадает небрежная вязь,
Так узоры цветочков-чешуек
Мне кидает береза, склонясь.
Протянул к ней уверенно кисть я —
И в руке эти змейки дрожат,
А стыдливые клейкие листья
Уж меня ароматом дарят.
Пусть подскажет древесная завязь
Той, кому я в письмо заверну, —
Что в дорогу-разлуку направясь,
Я Одну не оставил одну.
III.
Приехал под вечер я в царственный Берлин
(Не видел Запада — таким он показался);
Вот принял нас Вокзал, железный исполин,
В его объятиях наш поезд так и сжался.
С французом, спутником, агентом фирмы вин,
Простился, и один с носильщиком остался.
«Куда». — «В… Саксонию». — «Вот дрожки!..» Что за сплин
Схватил меня: мелькнул отель, где жил знакомый,
А крикнуть «Halt!» не смог я, кучером влекомый.
И вот безвольного, затертого в толпе,
Извозчик на другой вокзал меня доставил;
Носильщик вещи взял, и снес уже в купе:
Потребовав билет, от слов меря избавил, —
Я вновь в вагоне. — Так, в нагорье, по тропе
Взбираясь, раз скользнул — и славно позабавил
Глазеющий народ — и не на чем стопе
Опору взять себе — и катишься, доколе
К подножью спустишься, собой невластный боле.
IV.
О, Дрезден! Яркие весенние три дня
Тобой заполнены в волшебной жизни-сказке;
Там «более чем мир» раскрылся для меня,
Очам представились неснившиеся краски. —
Там, утренний восторг лелея и храня,
В путеводителе не ждал себе указки,
И тотчас в Цвингер [3] шел. Волнуя и пьяня,
Венецианцев лесть казалась мне бездонна,
И вечно девственна — Сикстинская мадонна.
Я посетил музей на берегу реки,
Собранье киверов и трубок трех поэтов,
И, к книге приложив печать моей руки,
Ушел, растроганный от искренних приветов
Почтенных сторожей. — Зачахли старики, —
Одни меж Schiller’s пик и Kömer’s пистолетов.
А я заглядывал в другие уголки,
И, вновь единственный музея посетитель,
Смотрел, как высится Родэновский Мыслитель [4].
Я музыки плохой ценитель был всегда,
Я оперу «смотрю», а «слушать» не умею. —
Но в Дрездене подряд в двухсотый раз тогда
В театре царственном давали Саломею,
И я решительно направился туда;
Младенческий восторг мой выразить не смею:
Боюся знатоков пощады, как суда…
Но до сих пор в мозгу стоят Саломэ крики:
«Йоканаан» — и жгут «законченные лики».
V.
Но дальше в путь. И вновь феерический «Бангоф»
Глотнул меня, как кит в былые дни Иону —
И выпахнул. Лечу меж траурных холмов,
А наверху луна летит по небосклону.
О, горы лунные… Таинственных стихов
Певца, что вечный гимн сложил вам, я не трону:
Хочу и впредь пребыть без сладостных оков
Поэзии чужой, как был доднесь. Не рано
Нам всем учиться пить из своего стакана.
Примечания к главам 3-ей и 4-ой
[1] — К Д. Бальмонт.
[2] — Все строки поэмы, написанные не «нонами», напечатаны в виде отдельных стихотворений в книге автора «Ограда».
[3] — Близ знаменитого памятника стиля барокко Zwinger Pavilion, и в нем самом, как известно, сосредоточены главные музеи города Гёте, Шиллера и Кернера
[4] — Gyps-Abgüssen Museum
Глава пятая
I. Im Englischen Garten
Сквозь пыльную, еще стыдливую листву
Чудное облако вырезывалось ярко,
Играя красками, вонзаясь в синеву,
Разнообразя фон для вышитого парка.
Китайский замок, пруд, и лебеди, и арка,
И грот — передо мной предстали наяву.
Хоть были люди здесь, — все ж девственного парка
Я первый попирал упругую траву.
Как талисман, в руке я нес твое письмо;
Ты в нем жила, дышала и дрожала,
И все, что виделось, оно преображало.
О, я достоин был волшебного подарка.
На мозг мой наложил священное клеймо
Твой сон, пережитой в тени иного парка.
II. Там же
Лепестки розоватой камелии
Облетают, как ангелы чистые
На картине художника вечного;
Как цветы разметавшейся яблони,
В дни, когда в беспорочном веселии
Мы скрывались под своды ветвистые
В жажде пламени месяца млечного.
III.
Прилежно посещал я Университет;
Без записи ходил, а был допущен всюду.
Там лекции читал ученых самый цвет,
Но эти лекции описывать не буду:
Я мало понял в них. И, выходя на свет,
Прочитывал внизу анонсов разных груду.
Один заманчив был. Не будь я домосед,
Пошел бы в клинику, в A-Strasse, где privatim [1]
Читал сам К., обход свершая по кроватям.
Потом обедать шел различною травой,
И запивал вином безалкогольным крохи.
Затем всегда в музей — привычною тропой,
И немцев изучал мистической эпохи
Пред Возрождением. — Часами, с головой
Я погружался в мир, где перспективы плохи,
Где лица так плоски, но тот же Дух живой
Над бездной носится, как в Ночь до мирозданья,
И как над Русью в дни восторга и страданья.
IV.
О, Русь. Вставала ты и ярче, и властней,
И взор мой пробегал промчавшуюся зиму.
Вот мчусь по Невскому. Обычных нет огней,
Но вслед прожектор шлет лучи неотразимо.
Навстречу — ни души. И тем контраст сильней
С кишеньем кинутым, что, так неукротимо
Яряся, пенилось, вливаясь все тесней
В строение-змею, что выстроил фасадом
Мудрец на линию — к Неве же вывел задом [2].
Там бил людской прибой, а между тем царил
Везде неслыханный до той поры порядок.
По лестнице, меж двух рядов живых перил
Взбираются толпой. — Загадка из загадок:
Нет давки! — А вверху всю массу растворил
Огромный коридор, и лег толпы осадок
По аудиториям. И только кто курил,
И мог в такой момент [3] заботиться о вздоре, —
Торчали группами смешными в коридоре.
V.
Оттуда выходил я на широкий двор.
Глухая темнота и смутное движенье.
От массы дров с трудом мой отличает взор
Людские скопища [на смертное сраженье
Зовет оратор с дров, вещая приговор
Для стоя старого]. Вдруг — новое вторженье:
Толпа из флигеля. Все заглушает хор:
[«Вперед. На палачей, на жадных, на богатых,
На всех пирующих в украшенных палатах»].
VI.
Но жутче всех встает — на том же Острову
Собранье в здании, Искусству посвященном.
Проходим четверо с подъезда на Неву.
В подъезде — шапки прочь, как следует крещеным
При входе в храм. И зрим: Храм точно, наяву, —
Вот кружки и блюда: [«На ружья»! «Обреченным»!]
Церковный полусвет. Вдобавок волшебству
Застольный «Страшный Суд» [4] величье Божье славит.
Народ молчит. Дьячок-вития речь гнусавит.
VII.
Мне видеть не пришлось пальбы и баррикад,
Но помню «День Свобод». — Казалось накануне,
Что Зал [5] не выдержит теснящихся громад,
Что вот закрученный в стремительном буруне,
Погибнешь здесь, где бьет речей живой каскад, —
Не прежних книжных слов о Марксе и Коммуне,
А только о делах: [готовности солдат,
Об избиениях, арестах повсеместных,]
О всех «событьях дня», дотоле неизвестных.
[Священною] враждой был полон каждый лик,
И каждая рука, поднявшись, угрожала.
То высший был подъем. То был единый миг,
Когда во всех телах Душа одна дрожала.
— О, умереть бы так, в предсмертный вылив крик
[Всю месть, что днесь Страну в одном напоре сжала, — ]
Как был бы твой конец прекрасен и велик!
[— В тот час у Башни верх повис, напором согнут,
И чудилось: вот-вот и основанья дрогнут.]
VIII.
Наутро в Зал входил я рано, и лучи
Играли на стенах и пели: «Разрешилось».
Еще не собрались судьбины ковачи,
Но чувствовал, кто был, что «Ныне — совершилось»…
Вес прибывал народ. Как стадо саранчи,
На площадь хлынувши, пред зданьем копошилось.
[И, выбившись из сил: «Туда, где палачи.
Мы тюрьмы отопрем. Мы вскроем арсеналы».
С балкона речь вели к народу генералы.]
IX.
В воспоминании моем встает пробел,
И пала на глаза мои в тот день завеса;
Не сетуйте: о том, чего я не воспел,
Осведомила вас во время оно пресса.
О многом дух мой «в дни германские» скорбел
У Вейденских Волхвов иль Бёклинова Леса [6];
Но и музейному сиденью есть предел:
Я шел в кафе, где «матч» [7] играли юный немец,
Надежда нации, и наглый иноземец.
Примечания к главе 5-ой
[1] — Privatim — университетский термин, обозначающий практические занятия, за особую плату, под руководством профессора. Речь идет о психиатрической клинике.
[2] — Воспоминания об известном анекдоте со строителем Петровских «коллегий», впоследствии обращенных в университет.
[3] — Слова «в такой момент» и подобные прозаизмы в этой главе взяты автором намеренно, для придания стиху колорита описываемой эпохи, когда создался особый язык для многочисленных тогдашних стихов.
[4] — Картина В.М. Васнецова, отдельно выставлявшаяся в то время в Академии Художеств и предназначенная впоследствии служить запрестольным образом.
[5] — Университетский Зал.
[6] — «Волхвы» Рожера Ван-дер-Вейдена и «Священная Роща» Бёклина.
[7] — «Шахматный» термин, означающий единоборство из нескольких «партий», могущее длиться месяцы.
Глава шестая
I.
Однообразно дни сменялися мои,
И был всегда один я в городе почтенном.
Я следовал словам: «Скрывайся, и таи,
И душу созерцай в молчании священном».
Я взором пронизал своей души слои,
И сверху к глуби шел все более смятенным:
Дробили синеву поверхности струи,
Здесь было радостно; но вот водовороты,
А там, у дна, темны недвижные оплоты.
II.
Да, комнатке моей в предместье S. дано
Свидетельницей быть ночей неповторимых:
За шагом шаг пришло безглазое Оно —
Кружение души в среде вещей незримых.
Который день не ем. Музей забыт давно;
И кофе у дверей простыл нерастворимых.
Но я попал в кафе (едва ль не чрез окно).
Играю в шахматы. Ходов сплетенье числю.
Что ж делать, если факт был предвосхищен
Мыслью [1].
По улице иду, и слышу ровный шаг
По гулкой мостовой, и чую: это кто-то
Ходить мне повелел. — То мой заклятый враг
Меня поработил, как жалкаго илота.
Я содрогаюсь весь… Но поздно! — жадный маг
Смеется весело: удачная охота…
И помню, силы я последние напряг,
И, воротясь, пишу с усильем непокорным
Ряд писем — языком навряд ли разговорным…
От бодрствованья сон не мог я отличить,
И чувство времени исчезло в дни безумья;
Но путеводная не обрывалась нить,
Я видел все вокруг, и помню каждый шум я.
Я даже понимал, что следует лечить
Меня, и адресом: «A-Strasse, sechs» [2] — в раздумье
Хозяйку ввергнул я. Заставил поспешить
Ее жилец сосед; и вот она доносит
В полицию и взять помешанного просит.
Вошел я в кухню раз. И помнится мне плач
На облик мой глаза раскрывшего ребенка.
О, что я над собой проделывал, палач!
Как тело я терзал свое и зло, и тонко!
То не людской был бой. То был гигантов «матч».
А ставкою была — несчастная душонка,
И тело, легкое и скользкое как мяч…
Так рад я людям был, забрать меня вошедшим,
Что в миг прикинулся (хитрец я!) сумасшедшим.
III.
И принятую роль я до конца сыграл.
В каретке едем. Путь (хоть заслоняли шторы)
Я знал. Спокоен был; но иногда орал —
Для виду. Тонко вел с врачом переговоры.
«Наследственности нет?» — «Не первый умирал
У нас в роду больным душевно. Были воры
И пьяницы». — А вы? — «Я память потерял
Еще в гимназии». Так лгал я, не краснея,
В надежде действовать на доктора сильнее.
IV.
И вот в кровати я, и множество больных;
Кто в белом колпаке, все в куртках полосатых.
Меж ними вижу я забравших власть иных,
Одетых в желтое, высоких и усатых;
(То были пфлегера, помешанными их
Я счел неправильно). О, мир умов богатых! —
Потусторонний мир! — «Professor», вдруг, «bin ich»,
Мне сообщил один: «Und d’bist mein Schüler!» Прытче,
Чем мысль родилась, я: «Professor, kennens’ Nietzsche?»
Я думал: я в другой, где нет преград, стране,
Где каждый вечно жив, пусть для людей он мертвый;
Не здесь ли Ницше сам? Но не ответил мне
Профессор, на своей постели распростертый.
И вот отдался я нахлынувшей волне
С морей, чья глубина лишь мерою четвертой [3]
Измерится. Встают знакомые вполне,
Родные образы. И в мире искаженном —
И друга, и врага я видел отраженным.
V.
У царства русских снов есть несомненный царь,
И вот он здесь ко мне плывет, сложивши руки.
Плывет. Бросает свет магический фонарь
На бледные черты в невыразимой муке.
Оковы на руках, скрещенных как и встарь.
Все жесты связаны. Исчислены все звуки.
Он жертва, падшая на траурный алтарь.
Он скованная мощь, отвергшая боренья,
Покорно чуждые приявшая воленья.
Вот, скован как и царь, плывет другой, плывет —
Я узнаю его по маске неподвижной:
Жилец волшебных мест, зарывшийся как крот
С великого поста в песок рассады книжной.
И рядом чья-то тень бессонно стережет,
Да не преступит он порога непостижной
Страны безмерных мук, немыслимых высот…
Вдруг рвется он, и — там. С его ужасным ликом
Встречаюсь, и дрожит бедлам, привыкший к крикам.
VI.
Хоть встреча там была, да крик то мой был здесь,
И тотчас с криками попрыгали больные.
Со злобной радостью отдел спокойных весь
Посыпал провожать меня в места иные.
В овечьей шкуре волк! Скорей обратно влезь
В наряд природный твой. Тебе друзья шальные!
Ступай наверх, и там уж на досуге взвесь
Дела твои, что к нам тебя втолкнули в крепость,
Твою отчаянность, и хищность, и свирепость».
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 6-ой.
Примечания к главе 6-ой
[1] — Рассказом Леонида Андреева, напечатанным в 1902 году.
[2] — То есть адресом психиатрической клиники, анонс о которой висел в вестибюле университета. См. главу 5-ую, III.
[3] — Четвертое измерение издавна прилагается в объяснение таинственных явлений.
Глава седьмая
I.
Стояло наверху кроватей шесть всего
В покое для больных «особо беспокойных».
Пять лиц — ужасных лиц — там ждали моего
Перемещены! к ним — все в позах непристойных.
Изнанка Космоса!.. [1] Блаженны те, кого
Личина только здесь, а лики в хорах стройных
Высоко над землей величат Божество.
Но та душа навек отсечена, проклята,
Чья маска в жизни, тут — чей лик. Им нет возврата.
II.
Недели долгие я пребывал в аду,
Среди кошмарных грез, пророческих видений;
И много нового запомнилось в бреду,
Где взор смотрел насквозь обычных ограждений [2].
Читатель, я тебя в тот мир не поведу;
Избегнешь дьявольских нестройных наваждений.
Но мимо одного кошмара не пройду,
И выложу его так точно на бумаге,
Как в потрясенный мозг его вложили маги.
Мне чудилось: летит зеленая Земля,
Не век — мириады лет — одной стезей заклятой;
И на большом пути туда переселя,
Себя хоронишь ты, верченьем к ней прижатый.
К чему нужны волшбы седой учителя,
Раз за Четвертым власть берет державно Пятый? [3]
[И рабство горшее опутает поля,
И нивы, и луга, и города, и храмы. —
Раз княжат над землей поочередно Хамы.]
Семь долгих царств — семь смен. И те для мятежа
Определил нам Тот, кто над князьями властен;
Их краткие часы — как узкая межа,
Как путь, что ни к чьему владенью непричастен.
И ищут на земле, мгновенья сторожа,
Седые ведуны того, кто так несчастен,
Опустошен, — как я. Его влекут, дрожа, —
И в бездну сброшен он стремительным размахом,
И смотрят: принята ль их жертва; смотрят с страхом.
Спадает пелена пространственности с глаз,
И видим звездный мир во всем его объеме.
Кометы ширят хвост, и солнца как алмаз,
Планеты как опал в эфирном водоеме [4].
Земля летит крутясь и увлекая нас;
И жертва близ нее, и кружится в истоме,
Неслыханных скорбей и мук живой рассказ.
И слышен вкруг меня злорадный, страшный шепот:
«Да, как же, отлетит! Как будто первый опыт».
И вижу: много душ в эфирной пустоте
Скользят вокруг земли в безвластном притяженье [5]:
Расторгнуть связь нельзя. А дальше, в высоте,
Иных светил и жертв такие же круженья.
И так идут века; ни мысли, ни мечте
Их недоступен счет [6], и нет изображенья
Для мощности [7], числа, что выражало б те
Превечности веков… Но будет миг — и рухнут
Все тяги, связи все, и солнца все потухнут!
III.
Еще один кошмар. В пещере прячусь я;
Глубоко под землей моя пещера скрыта;
К ней сверху нет пути. Засыпаны края,
Жерло, глядевшее на Божий свет, зарыто.
Как вдруг — в священный мрак нахальный свет струя —
Сквозь землю хлынула в мой погреб эремита
Существ огромно-злых гигантская семья;
И, мускулистую протягивая руку,
Их вождь воззвал — бе глас подобен грома звуку:
«Мы дети Сатаны и Хама. Наша кровь
Даст нам над землей права наследной власти.
Нам незнакомы Тот, молитвы и любовь [8].
Нас закалил огонь, и нас сковали страсти.
Иди за нами. Знай, что много вновь и вновь
Предречено торжеств и празднеств нашей касте!
К неистовым пирам себя ты приготовь.
Дай жизнь порочным снам, тобой в тиши любимым,
И с нами звездный путь [9] свершай неколебимым».
Примечания к главе 7-ой
[1] — Старинное поверье об изнанке, отвратительной и ужасной, всех вещей отражается в понятии ада в астрале у оккультистов.
[2] — Хотя и старинное, но вполне законное сочетание падежей. «Сквозь» — в идеале существительное.
[3] — Здесь говорится об оккультных царствах; ср. Carmеn Saeculare Вяч. Иванова в книге Cor Ardens.
[4] — Выражение Ив. Коневского.
[5] — Выражение Вяч. Иванова.
[6] — У К. Бальмонта есть нечто аналогичное; подобную роль приписывать мечте этот поэт вообще любит.
[7] — В математике «бесконечность» есть еще очень и очень малое число. Большие по сравнению с ней измеряются при посредстве понятия мощности числа или ряда.
[8] — Эти существа не могут выговорить имени Бога. О Нем предпочитают не думать.
[9] — «Звездный Путь» — также «Большой Путь» (см. главу 2, I и 7-ую, II) — путь, совершаемый монадой от первого его воплощения до воссоединения с Божеством Метемпсихоза.
Глава восьмая
I.
Я помню дни, когда весенним залиты
Бывали солнцем мы, картины и кровати.
Меня будил и свет, и говор, и цветы,
Что приносила мать болящему дитяти.
Оглядывал тогда я скорбные черты
Пришедших с воли к нам для горестных объятий;
И около себя не видел пустоты,
И мне в минуты те звучал бодрящий голос,
И с недугом-врагом все существо боролось.
II.
От начала Вселенной доныне
В этом мире страстей и сует
Не слыхали о большей святыне,
Чем родимый младенцу привет.
Заведет ли клейменая нежить
В топкий омут, откуда не встать,
Зачурать, и поднять, и утешить,
И ободрить — способна лишь мать.
И вот эту последнюю сладость,
И предельную душу мою, —
Я тебе, беспредельная радость,
Мировая Душа, отдаю.
III.
Два были голоса ко мне обращены,
И должен сделать я был выбор между ними.
И много голосов с далекой стороны
Переплелось в одном, раздельные с другими,
Что были во втором так слитно мне слышны.
Тянулся за одними мыслями своими,
В котором слышалось — пусть вам слова смешны —
«Ты тонкая игла средь массы студенистой;
Своею тяжестью пройдешь ты путь тернистый».
IV.
Так поправляюсь я, и вот уже брожу
Меж благовонных роз по маленькому саду.
И в каждой мелочи житейской нахожу
Мне незнакомую до этих дней отраду.
С больными весело знакомство завожу,
И тайны слушаю, когда в беседку сяду
Вдвоем с одним из них. И радостно слежу,
Как у садовника в руках растет огромен
Венок. — «Зачем? Кому?» — «Herrn Hauptamt best’Wilkommen».
Глава девятая
Однажды в комнату (был полдень) чья-то тень,
Полуоткрывши дверь, со страхом заглянула, —
Исчезнув в тот же миг. А мне мешала лень
Подняться встречу ей с раскинутого стула.
Одна со мной была на следующий день:
Предчувствие меня отнюдь не обмануло.
Теперь твердит оно: Довольно. Здесь одень
Все, что пришло потом, в туманные воали.
Нет интереса там, где места нет печали…