Мы на аэродроме в Копенгагене
сидели
и на пиво налегали.
Там было всё изящно,
комфортабельно
и до изнеможенья элегантно.
И вдруг он появился —
тот старик
в простой зелёной куртке с капюшоном,
с лицом,
солёным ветром обожжённым.
Верней, не появился,
а возник.
Он шёл,
толпу туристов бороздя,
как будто только-только от штурвала,
и, как морская пена,
борода
его лицо,
белея,
окаймляла.
С решимостью угрюмою,
победною
он шёл,
рождая крупную волну
сквозь старину, что под модерн подделана,
сквозь всяческий модерн под старину.
И, распахнув рубахи грубый ворот,
он, отвергая вермут и перно,
спросил у стойки рюмку русской водки,
а соду он отвел рукою:
«NO».
С дублеными руками в шрамах,
ссадинах,
в ботинках, издававших тяжкий стук,
в штанах,
неописуемо засаленных,
он элегантней был,
чем все вокруг.
Земля под ним, казалось, прогибалась —
так он шагал увесисто по ней.
И кто-то наш сказал мне, улыбаясь:
«Смотри-ка,
прямо как Хемингуэй!»
Он шёл,
в коротком жесте каждом выраженный,
тяжелою походкой рыбака,
весь из скалы гранитной грубо вырубленный,
шёл,
как идут
сквозь пули,
сквозь века.
Он шёл,
пригнувшись, будто бы в траншее
шёл,
раздвигая стулья и людей.
Он так похож был на Хемингуэя…
А после я узнал,
что это был Хемингуэй.