Я много лет работал репортером,
среди своих собратьев по перу
прослыв не то, чтоб истинно матерым,
но все же волком.
Это я не вру.
Покуда неженатый, без квартиры,
я шефу был – что божья благодать!
И мной исправно
затыкали дыры,
когда в глубинку некого послать.
От красоты земли осоловелый,
гонясь за слогом легким и живым,
я, словно над лирической новеллой,
корпел над репортажем рядовым.
Но строгий шеф
был бдительно на страже:
как тесаки, остря карандаши,
он с легким сердцем
вырубал пейзажи
и все абзацы, где насчет души.
Меня ломали, повергая в схватке,
я матерел на опыте коллег:
ведь признающим главным только факты,
мой шеф был прав,
жестокий человек!
И вот, усвоив заповедь начальства,
что Пушкины в газете не нужны,
я стал оперативен
до нахальства
и пек свои шедевры, как блины.
Как я морочил машинистку Киру!
Диктуя в номер свой «полуподвал»,
косил в черновики лишь для блезиру,
а сам всегда экспромтом диктовал.
В окне прохожий гордо нес мимозы.
У Киры грудь вздымалась высоко.
А я ей гнул
про вывозку навоза,
про молодняк,
про бой за молоко!
…Но каждый вечер,
каждый божий вечер,
оставшись в кабинете ночевать,
я тайно,
словно вор или разведчик,
из папки брал заветную тетрадь.
О, как же мне хотелось в те минуты
с есенинской грустинкой между строк
доверчиво поведать хоть кому-то,
как молод я,
как добр и одинок!
Но, вымотанный за день без остатку
и уронивший голову на стол,
я засыпал
кощунственно и сладко,
Забыв про свой лирический настрой.
И снилась мне знакомая дорога
в мою деревню, скрытую в лесах…
И до того всю ночь я был растроган,
что просыпался
чуть ли не в слезах.
А утром начиналось все, как прежде:
сумбур процентов,
литров или тонн…
И прятал я тетрадь
в святой надежде
все дописать когда-нибудь потом!
Но годы шли…
Давно минули сроки!
И вот сегодня, зрелою порой,
я все-таки дописываю строки,
где тщетно воскрешаю
тот настрой,
где прежние березы и осины –
ну, хоть умри! –
чего уж там скрывать! –
теперь
как деловая древесина,
кого-то вряд ли смогут взволновать…