Мечтая, в полусне вдруг обернулся я
и увидал ее. Добра судьба моя!
Ее уже давно я в городе заметил,
на набережной раз в большой коляске встретил.
Она идет одна. Как хороша она,
как в ней спокойная развязанность видна.
Она, мне кажется, заметила и прежде
мое внимание… прошла… В ее одежде
широкой и простой, в походке молодой,
в манерах знатности воспитанной, простой,
так много милого. Она прошла и села.
Я тихо встал, прошел, смотря. Она хотела,
но не сумела скрыть волненья своего;
не недовольства, нет; хотя туман его
мелькнул у тонких губ и правильного носа.
И наклонилась вбок, но вслед взглянула косо.
Я до пруда дошел и повернул назад
и издали глядел, спокоен, прям и рад.
Она кругом смотреть старалась равнодушно;
взглянула на меня вдруг слишком простодушно…
я вспыхнул, а она, разгневавшись, носком
вскопнула мягкий грунт, посыпанный песком.
Я наискось присел, стянувши с рук перчатки.
Хватило такта в ней, чтоб не пуститься в прятки:
она не двинулась. Не отрывая глаз,
я всю ее следил, но видел только раз
вполне ее лицо — ах этот зонтик белый! —
на этом фоне мне лишь профиль потемнелый
достался, чтоб смотреть… но был красив и он.
Но тут, как назло мне, меж нас одна из бонн
пустилась в мяч играть с ребенком… и мелькали
и любоваться мне, противные, мешали.
Ушли они… зачем пускают их сюда!
Ах милая, как ты свежа и молода!
Ведь ты волнуешься и как мне это сладко.
Что? Вдруг встает она. Причесанная гладко
качнулась голова… ко мне идет она …
еще видны следы девического сна…
прошла… Я вслед смотрю за синею накидкой
и белым зонтиком. Но вот прополз улиткой
и заслонил ее какой-то генерал:
потом толпа детей. Вон снова замелькал
там белый цвет… исчез… Какая то старушка
полсела на скамью. С тройным раскатом пушка
дала о полдне весть, и, нежась теплотой,
перчатки натянув, и я иду домой.