Поэма 1
Женское тело, белые дюны, белые бёдра,
в податливости своей ты как пашня весной.
Тело моё, как пахарь грубый, в тебя зарылось,
и сын на свет выносится из глуби земной.
Словно пещера, я был одинок. Шарахались птицы,
лавой слепой во мне застывала полночная мгла.
Чтобы выжить, я творил тебя, словно оружье,
камень в моей праще, на луке моём стрела.
И вот расплата — я люблю тебя — накатило!
Тело из кожи, мха и жадного молока.
Груди-чаши! Глаза, лишённые взгляда!
Твой голос, грустный и медленный! Розы лобка!
Милое тело, я пребуду в твоей благодати
жаждой моей, несытым желаньем, смутной тропой!
Тёмные русла твои — для жажды неутолимой,
неизбывной усталости, вечной боли слепой!
Поэма 2
Свет тебя пеленает в пламя предместья.
Оцепенелая, бледная, ты смотришь, скорбя, —
смотришь, как ветхие лопасти предвечерья
оборачиваются вокруг неподвижной тебя.
Одинокая, в этот смертный час одинокий,
подруга моя, ты застыла, молчанье храня,
вбирая в себя все жизни умершего света,
наследница чистая испепелённого дня.
Закатная гроздь в твой тёмный подол упала.
Во мраке большие корни спешат уползти
из твоей души — это рвётся наружу
всё, что в темнице маялось твоей взаперти:
видишь, как это голубоватое племя
тобою кормится, едва успев прорасти?
Плодоносная в своём напряженьи рабыня
из среды, где творится золото и чернота,
ты воплощаешься в столь живые творенья,
что цветы немеют, а ты тоской налита.
Поэма 3
О сосновый простор, грохот на волноломе,
мерная смена света, колокольный прибой.
Сумерки загустевают в твоих глазах, моё чудо,
раковина земная, — все земли поют тобой.
В тебе все реки поют, и душа моя с ними
течёт, как ты повелела, в тобой открытый предел.
Укажи мне, где цель, стань тетивой надежды,
и я в опьяненьи на волю выпущу стаи стрел.
Всюду вокруг я вижу, как зыблется твоё тело.
Твоё молчанье — облава моих пугливых минут,
твои хрустальные руки — долгожданная гавань
моим поцелуям и влажным моим желаньям приют.
На устах у любви твой голос влажнеет, крошится
в час, когда вечер гулкий катится в пустоту!
Так на донышке дня я слышу, как в чистом поле
молодые колосья шуршат у ветра во рту.
Поэма 4
Непогода с рассвета
на переломе лета.
Облака — словно ворох белых платков разлуки,
которыми на прощанье машет ветер шальной.
Вездесущее сердце ветра бьётся над нашей
влюблённою тишиной.
Звенит неумолчно в кронах поднебесным оркестром,
как будто битвы и песни сошлись на его устах.
Ветер в беглом набеге листья крадёт с деревьев
и отклоняет от цели стрелы трепетных птах.
Ветер листву свергает водопадом без пены,
веществом невесомым и отвесным огнём.
Распадается ворох лиственных поцелуев
у входа в обитель ветра летним ненастным днём.
Поэма 5
Чтобы ты меня услыхала,
мои слова иногда
утончаются, как следы чаек,
там, где песок увлажняет вода.
Быть браслетом, пьяным бубенчиком —
на руке твоей, нежной, как виноградная кисть!
Мои слова удаляются.
Уже слова мои стали твоими —
как вьюнки, вокруг старой боли моей обвились.
Так карабкаются они на влажные стены.
Ты виновница этой кровавой игры.
Слова из хмурой моей норы убегают.
И ты заполняешь все щели этой норы.
Они больше, чем ты, привычны к моей печали
и ещё до тебя обитали в этой пустой тишине.
Я хочу, чтоб они сказали то, что я сам сказал бы,
чтобы ты им внимала, словно ты внемлешь мне.
Ветер скорби до сих пор помыкает ими.
Шквал сновидений похоронить их готов.
В моём горьком крике ты слышишь другие крики.
Кровь старых призывов, рыдания старых ртов.
Подруга, люби меня! Не покидай, останься во мне,
со мною, на этой скорбной волне.
Видишь: мои слова напитались твоей любовью.
И всё заполняешь ты, не зная преград.
Я сотворю из слов браслет бесконечный
для белой твоей руки, нежной, как виноград.
Поэма 6
Я вспоминаю — какой ты была в последнюю осень.
Ты серым беретом была, сердцем в осенней тиши.
Сражались в твоих глазах сумеречные зарницы.
И листьями заметало заводь твоей души.
К моим рукам, как вьюнок, ты прижималась тесно.
Твой голос неспешный листва впитывала в тиши.
Оцепенелый костёр, — в нём жажда моя пылала.
Синий жасмин, дрожащий возле моей души.
Глаза твои кочевали по мне, отступала осень.
Серый берет, щеглиный голос, сердце-очаг —
к тебе осеннею стаей летели мои надежды,
и поцелуи тлели весёлым жаром в ночах.
Небо над кораблём. Поле у ног нагорья.
В памяти ты как свет, дым и заводь в глуши!
А за твоими глазами сумерки отгорали.
И осень сухой листвой касалась твоей души.
Поэма 7
Склонившись над вечерами, я грустные свои сети
забросил в твои глаза, в морскую их глубину.
На высшем костре пылает моё одиночество — машет
руками, словно моряк, который идёт ко дну.
Красными огоньками глазам твоим я сигналю,
безучастным, как море около маяка.
А ты отвечаешь туманом, моя даль и подруга,
из глаз твоих выплывают испуганные берега.
Склонившись над вечерами, бросаю грустные сети
в бездну, в которой бунтуют твои океаны-зрачки.
Чёрными птицами ночи исклёваны первые звёзды,
мерцающие, как моя душа, когда мы близки.
На вороной кобылице скачет по миру полночь,
разбрасывая по лугу синие колоски.
Поэма 8
Звенишь пчелою белой, от мёда охмелев,
в моей душе — и вьёшься в тягучих струях дыма.
А я — само унынье и безответный зов,
всё было у меня, и всё промчалось мимо.
В тебе — последнем тросе — последней страстью рвусь.
Ты мой последний мак в последнем одичанье.
Я крик, а ты молчанье!
Сомкни глубины глаз, где ночь крылами бьёт.
И тело обнажи, пугливая колонна.
В глубинах твоих глаз бьёт плавниками ночь.
Весна цветущих рук, роз ароматных лоно.
Тень бабочки ночной легла на твой живот.
Как раковины, груди твои блестят ночами.
Я крик, а ты молчанье!
Так одиноко здесь. И нет тебя. Дождит.
В сетях морского ветра скитальцы чайки тонут.
Вода вдоль мокрых улиц блуждает босиком.
И ветви, как больные, в промокшей кроне стонут.
Исчезла, а звенишь пчелой в моей душе.
Во времени сквозишь безмолвными лучами.
Я крик, а ты молчанье!
Поэма 9
Я правлю парусником роз, как летний полдень,
в хмелю от губ и от смолистого дурмана,
и, к смерти тающего дня перемещаясь,
отвердеваю в вязкой страсти океана.
Как бледный раб моей прожорливой пучины,
плыву сквозь едкий запах новою протокой,
весь в сером до сих пор и в горьких звуках,
в кирасе жалобной из пены одинокой.
В огне и стуже, лунный, солнечный, внезапный,
дублённый страстью, на волне-рабыне нежась,
я сплю в гортани благостных архипелагов,
чья нежность белая — как белых бёдер свежесть.
Во влажном мраке мой покров из поцелуев
слепыми замыслами наэлектризован,
я разделён на сны сраженьем этим славным,
на разграбленье отданный дурманным розам.
На гребне внешних вод ты рыбою вплываешь
в мои объятья параллельным телом тесным,
сплетясь в одно с моей душой — молниеносным
и нерешительным набегом поднебесным.
Поэма 10
Мы потеряли целые сумерки — никому
не увидеть дружбу наших ладоней
в час, когда мир погружается в синюю тьму.
В окне я видел праздник заката
на дальних холмах.
И порой в ладонях моих, как монетка,
осколок солнца разгорался впотьмах.
Я тебя вспоминал, и душу студила
печаль, которую ты знаешь за мной.
И всё же, где ты блуждала,
с какими людьми, какие слова говорила
порою ночной?
Почему, когда мне печально и ты далеко,
вся любовь накрывает меня волной?
Упала книга, которая в сумерках просится в руки,
и раненым псом мой плащ прикорнул на полу.
Каждый вечер ты удаляешься, каждый вечер уходишь
в час, когда вечер смывает статуи, убегая во мглу.
Поэма 11
Почти за пределами неба причалила к перевалу половинка луны.
Качается ночь, кочует, роет в глазницах норы.
Вот горе — бессчётные звёзды в луже истолчены.
Метит мне междубровье скорбным крестом, исчезая.
В сердце моём удары безумного маховика —
кузня синих металлов, ночь молчаливой сечи.
Девочка, ветер далей, весточка издалека.
Изредка померцает взгляд её в поднебесье.
Я буря злобы, ненастье, мольба из последних сил —
а ты над сердцем моим паришь, гнезда не свивая.
Сонный корень искрошен, развеян ветром с могил.
По ту сторону от неё он валит наземь деревья.
Ясная девочка, колос, вопрошающий дым,
ты выплетаешь ветер из светящихся листьев.
Белый ирис пожара за перевалом ночным —
нечего мне сказать! Ты из всего на свете.
Ты жаждой меня спалила. И, значит, пора пришла
новым путём пойти, улыбок твоих избегая.
Мутными вихрями ливней задушены колокола,
и с этой поры нет смысла трогать её, печалить.
По самой глухой дороге я боль свою унесу
туда, где ни грусть, ни зима; ни смерть меня не настигнет
её большими глазами, глядящими сквозь росу.
Поэма 12
По твоей груди моя душа,
по моим крылам твоя свобода.
Всё, что дремлет на душе твоей,
речь моя домчит до небосвода.
Оторопь на каждый божий день —
ты приходишь, как роса к бутонам.
И разлукой горбишь горизонт,
вечная волна в кочевье сонном.
Как сосна и мачта на ветру,
ты напевом достигаешь дали.
Грусть твоя от них и скорбь от них.
Ты — как боль прощанья на причале.
Милая, как старая тропа.
Вся из эха и тоскливых кличей.
Вдруг очнусь — летят с твоей души
вспугнутые дрёмы стаей птичьей.
Поэма 13
Я двигался, помечая огненными крестами
белую карту твоей кожи. Тайной тропой
крался мой рот тайком, на паука похожий,
по тревожной тебе, за ненасытной тобой.
Грустное милое чудо, чтобы ты не грустила —
что тебе рассказать у кромки вечерних вод?
Лебедь, деревце, нечто дальнее и смешное.
Время лоз виноградных, спелое время-плод.
Из гавани, где я жил, к тебе плыла моя нежность.
Сон и молчанье заткали мой одинокий причал.
Море меня осаждало, и печаль досаждала.
А я между двух недвижных гондол метался, молчал.
Между губами и стоном что-то сходит в могилу.
Что-то крылатое, — что-то от грусти и забытья.
Может ли удержать тихую воду невод?
Лишь дрожью капель разжиться он может, река моя.
И всё же что-то поёт в этих словах текучих,
что-то взмывает, хочет на жадные губы поспеть.
Да святится навеки эта власть, эта сила —
радостными словами славить тебя и петь,
пылать, лететь, как набат, творимый рукой безумца.
Грустная моя нежность, что делаешь ты со мной!
Стоит мне заглянуть в дерзкий студёный омут,
и закрывается сердце, словно цветок ночной.
Поэма 14
Каждый день ты играешь светом целой вселенной.
Робкая гостья в обличье то воды, то цветка.
Ты больше, нежели просто шёлковая головка,
которую, словно гроздь, ласкает моя рука.
С тех пор как я полюбил, ты ни с кем не сравнима.
Кто пишет на звёздах дымом имя твоё досветла?
Позволь среди жёлтых гирлянд распростать твоё тело.
Дай вспомнить — какой ты была, когда ещё не была.
Вдруг ветер завыл — тряхнул мои закрытые ставни.
Небо как невод, где стынет рыбная мелюзга.
Здесь сходятся бунтовать ветры целого мира.
Дождь раздет донага.
Птицы летят врассыпную — мечутся.
Ветер. Ветер.
Я силой могу помериться только с людьми. По лесам
буря перемолола листву, а в гаванях — лодки,
которые с вечера были привязаны к небесам.
А ты остаёшься здесь. Господи, — не убежала!
Ты до последнего крика разделишь печаль со мной.
Съёжься, прильни ко мне, сделай вид, что боишься.
Разве не страх подёрнул твои глаза пеленой?
Маленькая, вот снова ты жимолость мне приносишь,
даже груди твои впитали её аромат.
Покуда печальный ветер топчет бабочек в поле,
кусать твой черешневый рот — слаще любых услад.
Вся исстрадалась, пока свыклась со мной, с моею
душой-отшельницей, с именем, которое не в ладу
с целым миром. Мы видим, целуя глаза друг другу,
в небе над головою одну и ту же звезду,
видим, как раскружился вечера мглистый веер.
Дождинками слов я ласкаю позолотевший покров
твоей перламутровой кожи, — люблю тебя целую вечность,
и чудится мне, что ты — владычица всех миров.
Веселый цвет копиуэ, горсти тёмных орехов
и туесок поцелуев я с гор тебе принесу.
Хочу сотворить с тобою то, что весна сотворяет
с дикой вишней в лесу.
Поэма 15
Люблю, когда ты молчишь, словно ты отлучилась,
словно тебя мой голос издали не достает,
и кажется, будто твои глаза от тебя улетели,
и кажется, что поцелуем твой запечатан рот.
Поскольку все вещи в мире полны моею душою —
ты брезжишь из всех вещей, душою моей полна,
бабочка полусна, ты с душой моей схожа,
схожа со словом грусть, бабочка полусна.
Люблю, когда ты молчишь, так, словно ты далёко
и жалуешься на что-то, тихая бабочка-стон.
Издалека мой голос не может тебя настигнуть —
пусть же в твоём молчанье угомонится и он.
Позволь и мне говорить с тобою твоим молчаньем,
которое лампы светлей, бесхитростней перстенька.
Ты похожа на полночь, звёздную и немую,
твоя немота — от звёзд, бесхитростна и далека.
Люблю, когда ты молчишь, словно ты отлучилась
в скорбное уединенье, — словно ты умерла.
И тут достаточно слова или просто улыбки —
и радуюсь, радуюсь я, что смерть неправдой была.
Поэма 16
В сумерках ты вплываешь облаком в мои дали,
твой цвет и форма такие, какими я их творю.
Твои медовые губы моими, моими стали,
а стаи моих желаний жизнь обживают твою.
Лампой моей души я ноги тебе румяню,
на губах твоих слаще стократ мой горький настой:
как ты мила моему неприкаянному желанью,
жница моих напевов, навеянных темнотой!
Ты моя, ты моя, кричу в вечерней прохладе,
голос мой вдовый с ветром уносится на закат.
Ныряльщица, твой улов, похищенный в моём взгляде,
делает остекленелым твой полуночный взгляд.
В сетях напевов моих ты — как пленница птица,
мои напевные сети просторны, как вышина.
Над омутом твоих глаз душа моя рада родиться,
в омуте твоих глаз — начало державы сна.
Поэма 17
Думаю, тени пряду, один как перст в глухомани.
А ты — дальше всех на свете: не достать, хоть умри.
Думаю, выпускаю птиц, гоню наважденья и хороню фонари.
Там, в отдалённой выси, — хмурая колокольня!
Стоны коплю, надежды перемалываю тайком.
Мельник-молчун, на тебя в этой глуши безлюдной падает ночь ничком.
Уже, как чужая тень, твой облик меня покинул.
Думаю, долго блуждаю, уже моя жизнь — до тебя.
Уже моя жизнь — до всех, жизнь моя бесприютна.
Кричу в лицо океану, крики в камнях дробя,
бегу, как вольный безумец, в испарину океана.
Печальная ярость, крик и океанская мгла.
Необузданный, гневный, тянусь в небеса всем телом.
Женщина, кем ты была, какою спицей была
в этом веере вечном? Ты вечно была далекой.
Пожар в лесу! По распятьям синим — огненный шар.
Пламя, искры и треск — факельные деревья.
Потрескивающий обвал. Всюду пожар, пожар.
А душа моя пляшет, корчась в огненных стружках.
Кто кличет? Какое эхо в просторе без голосов?
Час тоски, час веселья, час одинокой дали,
мой час — вершина часов!
Рупор, в котором ветер стелется, распевая.
Тело моё исхлестали жарких жалоб хлысты.
Вздрагивают все корни,
нападают все волны!
Душа моя, радость, горе, пропажа, край пустоты.
Думаю, хороню фонари в глухомани.
А ты — ответь мне: кто ты?
Поэма 18
Я люблю тебя здесь,
Где в темных соснах запутался ветер,
Где мерцает луна над волной бродячей
И тянутся дни, похожие друг на друга.
Танцуют в тумане неясные тени.
Чайка горит серебром на фоне заката.
И парус порой. И высокие-высокие звезды.
Черный крест корабля.
Одинокий,
Прихожу на заре и даже в душе своей чувствую влажность.
Шумит и снова шумит далекое море.
Это гавань.
Здесь я люблю тебя.
Здесь я люблю тебя, и напрасно тебя горизонт скрывает.
Я люблю тебя даже среди этого холода.
Порою плывут поцелуи мои на тяжелых больших кораблях.
Корабли эти рвутся туда, куда им вовек не доплыть.
Мне кажется, я так же забыт, как этот проржавленный якорь.
Как печалей причал. К нему пришвартован лишь вечер.
Как устала моя бесполезно голодная жизнь!
Нет у меня того, что люблю я. Ты так далеко.
С горечью вижу, как лениво спускаются сумерки.
Но тут надвигается ночь и петь для меня начинает.
Луна заставляет кружиться и сны и мечты.
На меня твоими глазами смотрят огромные звезды.
Я люблю тебя – и поэтому темные сосны
Поют на ветру твое имя бубенцами иголок.
Поэма 19
Девочка, смуглый ветер! Солнцем, творящим жито,
свивающим донные травы, створаживающим плоды,
твой звёздный взор сотворён, и весёлое тело,
и губы твои, в которых сквозит улыбка воды.
Едва ты раскинешь руки — чёрное алчное солнце
струится в лёгких волокнах гривы твоей смоляной.
Солнце в пальцах твоих играет, словно речушка,
в твоих глазах застывая темнотою двойной.
Девочка, смуглый ветер, ничто меня не сближает
с тобою — всё отдаляет, как тяжкие облака.
Слепая юность пчелы в теле твоём смешалась
с опьяненьем волны и упругостью колоска.
Но я ищу моим смуглым сердцем твой вольный голос
и твоё весёлое тело, не ведающее стыда.
Смуглый мой мотылёк, нежный и совершенный,
словно хлеба и солнце, словно мак и вода.
Поэма 20
Этой ночью на сердце грустные стынут строки.
Нет грустнее, к примеру: «Вызвездило небосвод,
и дрожат, голубые, в дальней дали планеты…»
Ветер ходит кругами в сумраке и поет.
Этой ночью на сердце грустные стынут строки.
Я любил, и она любила меня порой.
В ночах, похожих на эту, я обнимал подругу,
столько раз целовал под звёздною пеленой.
Она любила, и я порой любил её тоже.
Перед её бездонным взглядом кто б устоял!
Этой ночью на сердце грустные стынут строки:
грустно, что я один, что я ее потерял.
Этот глубокий мрак без неё ещё глубже.
На душу строки ложатся, словно роса на траву.
Что же, моя любовь сберечь её не сумела.
Вызвездило небосвод. И я без неё живу.
Вот и всё. Вдалеке кто-то поёт чуть слышно.
А душа не согласна, ищет потерянный след.
Глаза без устали ищут, чтобы её приблизить.
Ищет её моё сердце, а её уже нет.
Та же ночь, и деревья всё так же во мгле белеют.
А мы — другие, и снова прежними нам не стать.
Я разлюбил, всё верно, но как любил её раньше.
Голос ветра искал, чтоб слуха её достать.
С нею другой, а прежде губы мои с ней были —
с голосом, ясным телом, взглядом долгим её.
Я разлюбил, всё верно. Но и люблю, наверно:
так коротка любовь, так долог путь в забытье.
Ведь я её обнимал точно такой же ночью.
Не согласится никак душа с потерей своей.
Хоть эта боль и последняя, которой она меня ранит.
И эти строки последние из тех, что пишу я ей.
Песня отчаянья
Твой лик всплывает из ночи, в которой я обитаю.
Река прикипела к морю, боль свою вороша.
А я покинут, как пристань в предрассветную пору.
Пора собираться в путь, покинутая душа!
На сердце моё опадают венчики ледяные.
О жалкая свалка, глухое кладбище кораблей!
В душе твоей громоздятся все сраженья и взлеты.
Крылатые стаи песен срывались с души твоей.
Душа твоя вобрала всё и вся, словно дали,
словно море и время. И вот — кораблём на дно!
Радостным было время осады и поцелуев,
оторопи, втекавшей, как свет маяка в окно.
Жадность лоцмана, ярость ослепшего водолаза,
мутный любовный хмель, и вот — кораблём на дно!
Туманное моё детство, крылатое сердце-подранок,
блуждающий следопыт, и вот — кораблём на дно!
Ты опоясал боль и обнимал желанье,
печаль тебя сокрушила, и вот — кораблём на дно!
Мне было дано прорвать кольцо полночной осады,
переступить желанье и похоть было дано.
Женщина, плоть и оплот, возлюбленная утрата,
тебя я пою и тебя из влажной зову темноты.
Как чаша, ты приютила всю бескрайнюю нежность.
И забытьём бескрайним, как чаша, разбита ты.
Правила чернота одинокими островами,
и там в объятья свои любовь меня приняла.
Жажда была и голод, а ты, словно плод, манила,
битва была и гибель, а ты спасеньем была.
Женщина, как меня ты удержать сумела
в землях твоей души и на кресте твоих рук!
Томление по тебе было страшным и кратким,
взвихренным и хмельным, напряжённым, как лук.
Погост поцелуев, не гаснет пламя в твоих могилах,
пылают грозди, и птицы их до сих пор клюют.
Память искусанных губ и зацелованной кожи,
память голодных зубов и тел, заплетённых в жгут.
Бешеное сближенье жадности и надежды,
которое нас сплотило и навек развело.
Нежность робкой воды и муки шелестящей,
слово, которое губы тронуло — и ушло.
Такая судьба постигла парус моих желаний,
сорванный ветром судьбы, и вот — кораблём на дно!
Вся боль до капли иссякла, все волны меня накрыли.
Жалкая свалка, в которой всё умиротворено.
Всё ещё пел, сиял, качаясь и спотыкаясь,
чтоб устоять на одной ноге, как в качку матрос.
Всё ещё песнями цвел, всё ещё резал волны.
Жалкая свалка, колодец, полный горчащих слёз.
Бледный слепой водолаз, обездоленный лучник,
блуждающий следопыт — корабль, идущий на дно!
Пора отправляться в путь. Холодна и сурова
ночь, в которой отныне мне жить и днём суждено.
Зреют стылые звёзды. Чёрных птиц караваны.
Шумный морской кушак берег стянул, шурша.
А ты покинут, как пристань в предрассветную пору.
Лишь тень на твоей ладони раскручивается не спеша.
Прочь от всего на свете. Прочь от всего на свете.
Пора собираться в путь, покинутая душа!