Однажды я брёл по безмолвной заснеженной шири,
и вот что случилось —
послушай, родная, про случай туманный:
мороз над пустынною степью
развесил ледышки своих ожерелий,
и шкура планеты блестела,
покрыв обнажённое тело России,
а я, раздвигая скелеты берёз,
в предвечерье огромном
шагаю, вдыхаю пространство
и слушаю пульс одинокого мира.
Тогда-то и взмыл
из безмолвия голос земли полуночной,
за голосом голос,
вернее, всемирное многоголосье:
глубокий басовый удар,
неумолчный металл непроглядного мрака,
поток этот медленный — голос таинственный неба.
В округлые выси
взмывал этот вызвон небесного камня
и падал во мглу водопадом серебряной скорби,
вот так я в дороге
и встретился с колоколами России,
с глубинным ознобом их звона
во тьме поднебесной.
Набаты, набаты огромной вселенной, далёкие гулы
в глухом безмятежье зимы,
что трепещет, как знамя,
как белое рваное знамя, вонзённое в Полюс.
Набаты сражений, поющие хрипло о битвах,
о крови, сожжённых домах, поражениях горьких,
а позже — о стягах победных, увенчанных светом.
И вот я сказал, обращаясь к метели, к зарницам,
к себе самому, к переулку,
где слякоть припудрена снегом:
война отступила,
похитила нашу любовь — обгоревшие кости
устлали поля на исходе безжалостной жатвы…
Ответом мне древние были набаты,
гудевшие в сумрачном свете,
как в зеркале мутном,
как в городе, канувшем в озеро, —
так колокол яростный в грозных своих перегудах
вызванивал если не месть,
то печаль обо всех бездыханных героях.
Был колокол каждый,
как ветка, ронявшая гром и напевы,
певучие всплески железа
летели к сиянью луны белоснежной,
мели омертвелые чащи,
где спящие сном беспробудным деревья
вздымали вселявшие страх неподвижные копья.
Над полночью колокол тек,
как река, уносившая корни, молитвы,
невест и могилы, солдат и святых, урожаи,
пожары, и ульи, и крики младенцев.
А с царской главы,
с одинокой короны, отлитой в тумане,
в кровавых и огненных кузницах
средневековыми мастеровыми,
слетала пыльца изумрудно-кровавого звона;
и как испаренье,
над стадом промокшим, дыханье и запах
молящихся в церкви холопов
окутали золотую корону под звон погребальный.
Но в далях за сиплыми колоколами
уже громыхают раскаты:
пожар революции ало окрасил
берёзовый саван, облитый росою,
взрывается мак,
лепестками багряными землю усыпав,
и армия молний вторгается в спящие степи.
Внемлите заре, распустившейся в небе,
как роза, и общему гимну
очнувшихся колоколов,
возвестивших Ноябрьское солнце.
Подруга моя, я — бродячий поэт,
воспевающий радость земную,
науку цветенья и хлеб на столе,
необъезженный ветер и мёд добродушный,
в напеве своём я приветствую
дом человека, жену человека, мечтаю
о том, чтобы терпкая радость
проникла в сердца всех живущих.
Я всё, что творится, вбираю,
как колокол полый, и возвращаю планете
горластыми благовестами колоколен весенних.
Прости меня, если порою набат невесёлый,
который сорвался с души моей мрачной,
колотит руками полночными
в двери пшеничного полдня — не бойся:
есть время у колокола,
есть весёлый напев, ожидающий часа,
когда голубей своих
выпустит в небо, и радость, как веер,
раскроет над миром —
всемирную громкую радость.
Набаты былого, грядущего, гулкие гроздья
из глуби людских сновидений,
набаты пожара и бури, набаты баталий и злобы,
набаты пшеницы и сельских собраний,
набаты всех свадеб на свете и мира на свете,
заплачем, набаты, запляшем, набаты,
споёмте, набаты, восславим
бессмертье любви,
это солнце, луну, океаны и землю —
осанну споём человеку!