Каждый ангел ужасен. И всё же, горе мне! Всё же
Вас я, почти смертоносные птицы души, воспеваю,
Зная о вас. Что поделаешь, Товия дни миновали,
Когда некто лучистый стоял у порога простого,
Больше не страшный в своём одеянье дорожном.
(Юноша юношу видел, выглядывая с любопытством.)
Если бы архангел теперь, там, за звёздами, грозный,
К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился, нашим
Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы. Кто вы?
Рано удавшиеся, вы, баловни созидания,
Горные цепи, рассветные гребни творенья,
Пыльца расцветающего божества,
Суставы света, проходы, ступени, престолы,
Вместилища сути, ограды блаженства, стихийные взрывы
Восхищённого чувства и порознь, внезапно,
Зеркала: красота убывает, и собственным ликом
Нужно вбирать её, чтобы восполнить утечку.
Чувствуя, мы улетучиваемся; выдыхаем
Сами себя. От вспышки до вспышки
Всё слабее мы тлеем. Пусть кто-нибудь нам говорит:
Ты в крови у меня; эта комната, эта весна
Тобою полны… Что толку, ведь нас не удержишь.
В нём и вокруг него исчезаем мы непрерывно.
А тех, кто красив, удержишь ли? Проблеском неким
Их лицо вновь и вновь освещается, чтобы погаснуть.
Высыхает роса, остывает горячее блюдо,
Естество испаряется наше… Куда ты, улыбка?
Снова жарким отливом сердце задето.
Горе мне! Мы существуем ещё. В мирозданье, быть может,
Привкус наш остаётся? Вправду ли ангелы ловят
Только своё, только то, что они излучают,
Или порою, пускай по ошибке, наши частицы
Им достаются? Быть может, примешаны мы
К их чертам, пусть даже не больше, чем зыбкость
К лицам беременных женщин? Этого, в круговороте,
Не замечают они, себя возвращая. (Попробуй заметь!)
Ночью могли бы влюблённые, если б умели,
Несказанное высказать. Ибо, кажется, всё
Нас утаивает. Неподвижны деревья; дома,
Наши жилища, устойчивы. Только мы сами
Мимо проходим под стать воздушным теченьям.
Нас всё замалчивает, как будто в согласии тайном.
Отчасти стыдясь, отчасти надеясь на что-то.
О влюблённые! К вам, друг во друге удовлетворённым,
Обращаюсь я. Соприкасаетесь вы
Вплотную. Нет ли у вас доказательств?
Соприкасаются руки мои, и я погружаю в ладони
Лицо измождённое. Это даёт мне немного
Ощущения. Кто бы, однако,
Полагаясь на это, осмелился существовать?
Но ведь возрастаете вы в упоенье другого
Так, что, подавленный, вас он
Молит: «Довольно!» От прикосновений
Вы наливаетесь, как виноградные лозы;
Гибнете вы иногда лишь потому, что другой
Верх берёт окончательно. Как же нам быть?
Знаю я: потому ваша близость блаженна,
Что не исчезнет место, которое нежно
Вы покрываете, в нём обретая
Чистую длительность. Вечность почти
Сулит вам объятие. Всё-таки, выдержав ужас
Первых взглядов, томление возле окна,
Испытание первой совместной прогулки,
О влюблённые, вы ещё существуете после?
Рот ко рту припадает, к напитку — напиток,
И пьющий, как это ни странно, свободен потом от свершенья.
Не удивляют ли вас аттические барельефы
Осторожностью жеста людского? Любовь и прощанье
Не ложились ли на плечи там легко, словно тело
Было более хрупко, чем наше? Вспомните руки,
Их невесомость и силу, скрытую в торсах.
Собою владели тогда и помнили: вот наш предел;
Соприкасаться нам так подобает; сильнее
Давят боги на нас. Но это дело богов.
И нам бы найти укромный чистый участок,
Участь людскую на узкой полоске земли плодородной
Между потоком и камнем. Сердце нас превышает
Всё ещё, как и тех, и его мы не можем
Смягчить созерцанием образов собственных или
Божественных тел, где оно бы сдержаться старалось.
Перевод В. Микушевича