Апостолы носят ученье Христа
По свету стопой неустанной;
Идет и в славянские наши места
Апостол Андрей Первозванный.
По северным дебрям, холмам и топям
Забрел он к туманным ильменским водам.
Пустынное озеро в сизых волнах;
Ни паруса нет в отдаленье.
Но люди тут есть: на его берегах
Местами темнеют селенья.
«Каков-то, — подумал апостол, — народ,
Что в этих убогих лачугах живет?»
И шаг ускорил он, идя к берегам.
Вот к первым избушкам подходит.
Навстречу народ к нему выбежал сам;
Кричит и руками разводит…
Ни слова пришельцу сказать не дает
И за руки к озеру прямо влечет.
В их криках нельзя разобрать ничего:
Привет ли то, или угрозы?
Но вот притащили на берег его:
Горой тут навалены лозы.
«Не казнь ли какая?» — подумал Андрей.
Но мимо влекут его, с воплем: «Скорей!»
Стоит деревянная дальше изба.
Обуглены срубы, — и паром
Все щели дымятся; а сбоку труба
Погибельным дышит угаром.
В избе все клокочет, шипит и бурлит,
И дымная туча над кровлей висит.
Зияет, как пасть, почерневшая дверь,
Вся мокрою сажей одета.
Подумал апостол: «Погибну теперь!»
Но верой душа в нем согрета.
«Спасся Даниил и от хищных зверей.
Изми меня, боже, из рук дикарей!»
Все ближе толпа подступает к нему,
С обоих боков нажимает,
Теснит его к двери — ив грозную тьму
Как жертву с собой увлекает.
Зловонным и знойным туманом объят,
Апостол подумал, что ввергнулся в ад.
На миг у него помутилось в глазах,
И дух захватило от жара.
Хотел закричать он, — ни звука в устах!
И видит сквозь облако пара:
Стоит раскаленная печь, и при ней
Хлопочет толпа обнаженных людей.
Растрескались красные камни жерла,
И искры дождем с него прыщут;
В потемках угара два страшных котла
Шипят и клокочут и свищут.
Припомнил Андрей вавилонскую печь
(В которой трех отроков думали сжечь)
Он хочет спросить о вине их своей.
Все разом кричат, не внимая.
Опять обступили. «Скорее, скорей!»
Толпятся, его раздевая…
По скользкому полу волочат к печи. —
В жерло ей плеснули водой палачи.
Пары над каменьями шумно встают
Удушливой белою тучей.
Андрей содрогнулся: его обдают
Ушатами влаги кипучей.
Едва удержаться он мог на ногах…
И видит — у всех уже пруты в руках.
Запрыгали лозы по мокрым спинам:
Все сами себя они хлещут.
Смеясь, и апостола бьют по бокам;
Смеясь, в него щелоком плещут
От скорби великой лишался сил,
Отчаянным голосом он возопил:
«Скажите, пред кем я из вас виноват?
За что мне такое мученье?»
Те хлещут и плещут, хохочут, кричат:
«Какое мученье! мовенье».
Тут замертво на пол апостол упал
И, как его вынесли вон, не слыхал.
Но вот окатили студеной водой:
Он ожил. Толпа суетится,
Его одевая, — и снова с собой
Зовет; но зовет подкрепиться.
Хотел из них каждый его угостить, —
И начал апостол по избам ходить.
Отведав их хлеба и соли, Андрей
На холм из села удалился;
Прилег там и нравам славянских людей
Смущенной душою дивился.
И думал о том он, что в будущем ждет
И сторону эту, и этот народ.
«Казалось бы, — молвил он, — славно им жить;
У всех есть и хлеб и свобода.
Откуда ж привычка самих себя бить
Явилася здесь у народа.
Никто их не мучит, никто их не бьет,
Так сами придумали. Странный народ!
Да, любит побои, пристрастен к битью!
Пожалуй, народу такому
Захочется спину подставить свою
Под розги и палки другому».
Но, баней славянской вконец истомлен,
Андрей погрузился в дремоту — ив сои.
И снится ему, что его уж давно
В Патрасе распяли как надо,
Что мир обновился, и всюду одно
Христово покорное стадо,
Что там, где стояла в болотах вода,
У русских воздвиглись везде города;
Что вот миновал и семнадцатый век,
Как умер он крестной кончиной, —
Великий у русских парит человек,
И ходит повсюду с дубиной;
И орден апостолу в честь создает
Для тех, кто народу с ним больше побьет.
От ужаса вмиг пробудился Андрей,
Немедля собрался в дорогу
И дальше пошел от ильменских зыбей,
Смиряя молитвой тревогу.
«О господи! всякого в жизни земной
Избавь от невольных и вольных побои!»