Ослик, розоватый на закате,
пристально уставился в бурьян.
Парус, не последний на регате,
мельтешит, гордыней обуян.
Господи, как ярко и наглядно
явлено несходство их натур!..
Парус дальше, дальше — ну и ладно.
Ослик здесь — не сгинул, не надул.
Он стоит, уставясь не в пространство —
созерцая ближний в нем предмет.
В этом взоре безразличья нет —
есть покой, покой и постоянство.
Римские матроны Апулея,
в жажде чувств, глубоких и хмельных,
от ослиных прелестей шалея,
может быть, шалели не от них.
Может быть, причина слез и счастья —
не его напор и естество,
а вот эта пристальность ишачья,
интерес к ним искренний его…
Ослик, розоватый при заходе
солнца, нестерпимого в Крыму,
неподвижен, молчалив и вроде
посвящен себе же самому.
Но на самом деле, но на самом
деле — тот, кто так включен в пейзаж,
для других становится бальзамом.
Этот ослик — это Озрик наш.
Шутовские ножки так нелепы.
Шутовские ушки так милы…
Роды, смерти, встречи, спальни, склепы…
Нет, не все философы — ослы.
Все ослы — философы скорее,
крымски нищ, по-римски ли мастит…
А флажка, летящего на рее,
вот уж и не видно… Бог простит.