Джованни Боккаччо — Фьезоланские нимфы: Стих

Перевод Юрия Верховского

I

Амур мне петь велит. Пора настала.
Он в сердце, как в дому, провёл лета.
Великолепье сердце мне связало,
Блеск ослепил; я не нашёл щита,
Когда лучами душу пронизало
Сиянье глаз. Владеет мною та,
Что, ночь и день из слёз и воздыханий
Сплетя, томит — вина моих терзаний.

II

Амур меня ведёт и побуждает
В труде, что я отважился начать!
Амур меня на подвиг укрепляет,
И дар, и мощь — на всём его печать!
Амур меня ведёт и просвещает,
Внушив мне долг — о нём повествовать!
Амур меня подъял для воссозданья
Старинного любовного преданья!

III

И вот — всю честь ему воздать я смею:
Ведь водит он один пером живым,
Что вручено мне донною моею
Достойнейшей: никто с ней не сравним.
Всех выше добродетелью своею,
Красой и благородством неземным,
В упрёк она не слышала б ни слова,
Когда б хоть миг была не столь сурова.

IV

Теперь молю у вас я обороны,
Любовники счастливые! Мой враг —
Завистник злоречивый, распалённый
Да всякий, кто в любви и нищ, и наг.
И вас, все в мире дорогие донны,
Не с сердцем ледяным, от ваших благ
Молю — молить одну: не будь надменной
С тем, кто перед тобою — раб смиренный!

V

Давно когда-то Фьезоле не знало
Ни стен, ни частокола; весь народ, —
А было там людей в те поры мало, —
Ютился у излюбленных высот
Окружных гор; и брошена лежала
Внизу равнина — из-за терпких вод
Болотных, непригодных человеку
И разливавшихся в большую реку.

VI

Царила вера ложная в то время
В порочных, лживых, грубых, злых богов,
И так взросло зловреднейшее семя,
Что всякий мнил: их светлый лик таков
На небе, как и здесь. Людское племя
Им не жалело празднеств, и даров,
И почестей. А всех превыше чтили
Юпитера в его державной силе.

VII

Ещё царила той порой богиня,
Что названа Дианою. Она,
Для многих жён заветная святыня,
От девственниц особо почтена.
И той — её прямая благостыня,
Что век свой целомудрию верна.
И с торжеством таких она немало
В свои леса и рощи принимала.

VIII

А многие бывали при рожденье
Посвящены родителями ей —
То по обету, то в благодаренье
За милости и блага для детей.
Диана всех брала в своё владенье
Охотно: для неё всего милей
Девичество хранить, бежать пред мужем:
Пускай мы браку, суетные, служим.

IX

Итак, по всей земле высоко чтили
Богиню-девственницу. Но к холмам
Вернёмся фьезоланским. Тут служили
Ей ревностно. Во славу ей, а вам
В услышанье перескажу я были
О девственном содружестве. Все там
Тогда прозваньем нимфы величались
И с луком, и со стрелами являлись.

Х

Из этих дев Дианой набиралось
Число большое тут, в краю холмов,
Хоть в их среде открыто оставалась
Она лишь изредка: на ней трудов
Лежала тьма: для всей земли старалась
Дать от обид мужских она покров;
Но ежели во Фьезоле бывала,
Такой и вид, и облик принимала:

XI

Стройна и высока, равна красою
Величью, взором и лицом она
Лучилась столь лучистою звездою,
Что верилось — в Эдеме создана,
Вблизи слепила смертный взор собою,
Сиянием лучей окружена,
А кудри светлые — не словно злато:
Их цвет к лицу шёл более богато.

XII

Она обычно вольно распускала
Над шеей незакрытой их разлив;
Туника в лёгких складках ниспадала,
Стан стройный покрывала, не сокрыв;
Ткань тонкая вся белизной сияла
Безукоризненной; на ней красив
Был крепкий пояс; а поверх порою
Пурпурный плащ — огнистою игрою.

XIII

Летами — двадцать пять — являлась дева,
Как юной мощи полная пора.
Во длани лук она держала слева,
Колчан висел у правого бедра,
Весь полный стрел, — разить в порыве гнева
Не только зверя, — нет: разит, бодра,
За нимф и за себя пылая местью,
Мужей, кто б ни был — шаг ступи к бесчестью!

XIV

И Фьезоле такою посещала
Диана — нимф любезных повидать,
Им милости и блага расточала
И часто их любила собирать
У светлого ль ручья, иль где ширяла
Лесная тень, — в те дни, когда сиять
Дано всё выше солнцу и согрето —
Не в холоде, не в зное — медлит лето.

XV

Тут нимф она в беседах укрепляла
Блюсти священный девственный обет.
Подчас охоты, ловли обсуждала —
Занятий их любимейший предмет —
Меж тех холмов: они зверей немало
Травили, их отыскивая след.
К успехам впредь и ради упражненья
Она давала девам наставленья.

XVI

Она была их мудрая опора,
Как я сказал, в ловитвах и стрельбе.
А уходя, всего того собора
Наместницу Диана по себе
Им оставляла — нимфу, властно, скоро
Её избрав. И в клятве и божбе
Все обещали ей служить покорно
Иль гибнуть от её стрелы позорно.

XVII

Ей подчинялись с ревностью великой,
Она как бы Дианою была.
И каждая, одетая туникой
(Льняная, тонкотканна и бела), —
Гроза смертельная всей твари дикой,
У каждой лук — на смелые дела.
Хоть леопард ей попадётся пёстрый, —
Без промаха сражён стрелою острой.

XVIII

Тогда земля цвела красою мая,
Цветами яркими светился луг,
И соловьи, блаженство изливая,
У светлых вод влюблённость пели вслух.
И юноши, в огне любви пылая,
Отвагой, радостной питали дух,
Когда во Фьезоле пришла Диана
Держать совет средь воинского стана.

XIX

Среди цветов и трав земного лона,
У светлого ручья, что чуть шумит
И медленно влечёт волну у склона
Чечер-горы, с той стороны, где вид
На солнце в полдень, в выси небосклона
Лицом к лицу слепительный открыт, —
Ручья, что ныне все зовут Аквелли,
С Дианой нимфы всей толпой сидели.

XX

Итак, толпа блестящая шумела
На светлом берегу у ручейка.
Одна из нимф нежданно, быстро, смело
Воспрянула, пряма, стройна, легка,
И в рог певучий громко зазвенела,
Чтоб смолкли все. И рог молчит. Рука
Рог опустила. Все сидят. Молчанье.
Все смотрят на Диану в ожиданье.

XXI

Она сказала, как обыкновенно,
Что каждая должна себя блюсти,
Чтоб муж не подошёл к ней дерзновенно.
«А лишь случись мужчину здесь найти,
Извергну, как врага, его мгновенно, —
Посмей он к вам с обманом подойти
Или с насильем. Та ж, кто обольстится, —
Та жизни от руки моей лишится».

XXII

А между тем, сокрытый в чаще тёмной,
Где этот грозный заседал совет,
Безусый юноша, румяный, скромный, —
Да было ль Африко хоть двадцать лет? —
С кудрями светлыми, с улыбкой томной,
Весь — словно лилия иль роза, нет —
Как яблочко (здесь, недалёко с детства
С родителями жил он без соседства), —

ХХIII

Вдруг юноша, сокрытый, очутился
Вблизи Дианы. Шаг ещё ступил, —
И говор нимф, что звонко разносился,
И вид живой его остановил.
Тогда в пещеру тихо он сокрылся,
И слушал, и дыханье затаил.
Невидимый блистательным собором,
В него впился он напряжённым взором.

XXIV

Глядит: Диана, властная, сурова
В делах и в мыслях, выше всех стоит,
И говорит, и запылать готова,
И гневно луком, стрелами грозит;
А нимфы робки, не проронят слова,
Страшит их и чарует грозный вид
Её чела, — безмолвны, бездыханны,
Потрясены угрозами Дианы.

XXV

И видит: по велению богини,
Встаёт одна из нимф, легка, быстра
(А избрана по той она причине,
Что всех достойнее). «Пришла пора, —
Глас прозвучал, — вас покидаю ныне.
Сидите. Слушайте. Стоит сестра
Пред вами, Альфинея. Почитайте
Её теперь как бы меня. Прощайте».

XXVI

Стоял и слушал Африко, дивуясь.
И приковала взор его одна.
И через миг, лицом её любуясь,
Почуял: сердце ранено до дна.
Уже вздыхал и чувствовал, волнуясь,
Огонь любви. Так жарко зажжена
Желания вся нега: любоваться
Лишь ей одной, одной — не оторваться.

XXVII

Он говорил себе: «О, кто б со мною
Равнялся в счастье, — только бы её,
Вот эту девушку — назвать женою?!
Мне сердце шепчет вещее моё:
Никто б не жил блаженней под луною.
Когда б не гнев богини — о, своё
Свершил бы я, — её бы взял я силой,
И у меня никто б не отнял милой».

XXVIII

Так чаща свежая ещё таила
Любовника влюблённого, — воздев
Чело, Диана видит, что светило
Дневное в небе никнет, потускнев,
Лишённое лучистости и пыла, —
И вот она и лик весёлый дев
Идут на холм, поют, непринуждённы,
Прекраснейшие песни и канцоны.

XXIX

И Африко, очей не отрывая,
Глядит и слушает. Встают, и вот
Его любимую зовёт другая:
«Пойдём же, Мензола!» Она встаёт —
И так легка, подружек нагоняя!
Рассыпался прекрасных нимф народ
По хижинкам укромным понемногу,
Диану проводивши в путь-дорогу.

XXX

Пятнадцать было нимфе лет едва ли,
Златились кудри длинные у ней,
Её одежды белизной сияли,
Прекрасен был лучистый взгляд очей.
Кто в них глядел, не ведал тот печали;
Вид ангела, движенья — нет стройней,
Рука стрелой играет заострённой.
Но где теперь покинутый влюблённый?

XXXI

Он одинок, задумчивый, унылый,
Безмерному страданью обречён.
Оставленный прекрасноликой милой,
Без сил прервать мелькнувший страстный сон, —
«Увы мне! О, с какою мучит силой
Минувший миг блаженный! — молвит он. —
Подумать только: где и как найду я
Теперь её, в отчаянье тоскуя?

XXXII

Не знаю той, что вдруг меня сразила,
Хоть слышал: Мензола — так имя ей.
Покинув, осмеяла, изъязвила,
Меня не видев, о любви моей
Не ведая. О, знай: мне всё не мило,
И груз любви — что миг, то тяжелей!
Ах, Мензола прекрасная, мне больно!
Твой Африко покинут, хоть невольно!»

XXXIII

Потом он сел, где милая сидела,
Где только что он любовался ей,
Прелестною; всё глубже пламенела
Огнём кипящим грудь, всё горячей,
И наземь повергаясь то и дело,
Он длил игру Амуровых затей,
Лобзал траву, шепча: «О, ты блаженна:
Тебя касалась та, что совершенна».

XXXIV

И говорил: «Увы мне! — воздыхая. —
Судьбина зла. Сегодня же вела
И соблазняла — о, совсем иная!
Счастливого — злосчастью обрекла, —
И девушка-дитя, сама не зная,
На жалкий путь страдальца повлекла.
Мне нет вождя, хранителя, — всё втуне.
Одной любви я верен — и Фортуне.

XXXV

Хоть знала бы она, как пламенею
Любовью к ней, иль видела б меня!
Нет, страстью бы испугана моею
Она была, — и всякого кляня,
Кто, полюбя, владеть хотел бы ею,
Она бежала б этого огня,
Смятенная: она ведь ненавидит
Всех нас, мужчин, какого ни увидит.

XXXVI

Что делать мне? Всё кончено. Ужели
Открыться ей? Себя же погубить.
Молчать — нет сил, молчать всего тяжеле:
Огонь в груди всё будет злей томить.
Так, умереть. Жалеть о жизни мне ли?
Пусть этой муки оборвётся нить:
Ведь не погаснет этот пламень жгучий, —
Смерть всё равно предстанет неминучей».

XXXVII

Таких речей излил тогда немало
Влюблённый юноша. Но видит он —
Заря погасла, ночь уже настала
И вызвездил давно уж небосклон, —
И как душа помедлить ни желала
На месте милом, молвил как сквозь сон,
Себя одолевая: «Так, злосчастный,
Пускай хоть встречу день, мой день ненастный».

XXXVIII

Он всё же встал, побрёл, едва шагая,
Исполнен дум, долиною речной
В родной приют, печально понимая:
«Оттуда шёл один, придёт — иной».
Вот перед ним и хижина родная.
Так безотчётно он пришёл домой:
Идти долиной было далеко ли?
Ну, с четверть мили, уж никак не боле.

XXXIX

В свою каморку он тихонько входит,
Где спал один, вздыхает, еле жив,
Там ощупью постель свою находит
И падает, словца не проронив
Родителям, и ночь без сна проводит,
И только света ждёт, нетерпелив,
И мечется на ложе, изнывая,
Всё Мензолу со стоном призывая.

XL

Не думайте, что люди воздвигали
Чертогов и домов блестящий строй,
Как ныне там. Хочу, чтобы вы знали, —
Избушке были рады той порой,
Стен даже известью не укрепляли;
Бревно да камень грубый и простой —
И всё; а кто доволен был, суровый,
Мазанкой земляной и тростниковой.

XLI

Домка в четыре было всё селенье
У низких и пологих берегов,
Вершины высились лишь в отдаленье,
Здесь было низких несколько холмов.
Вернусь туда, где горькое мученье
Нёс Африко, всё полон тех же снов
О Мензоле; но нимфа не являлась,
Хотя других и много повстречалось.

XLII

Амур, с его обычною повадкой,
Хотел огонь страдания раздуть,
Вдруг юноше как будто отдых краткий
Давал, чтоб вновь пылала жарче грудь.
И цепью всё тягчайшею украдкой
Его сковать старался как-нибудь,
Умея разжигать своею властью
Огонь страданья вместе с нежной страстью.

XLIII

И ночью раз имел во сне влюблённый
Видение: в слепительных лучах
Жена явилась ярко озарённой,
И мальчик обнажённый на руках,
С колчаном, с луком; вмиг, разгорячённый,
Достал стрелу и целит впопыхах.
Жена сказала: «Погоди, сынишка,
И торопиться надо без излишка».

XLIV

И к Африко она оборотилась
И говорит: «Скажи, что за напасть?
Что за печаль? И в мыслях помутилось
Из-за чего? Иль выпало на часть
Перепугаться Мензолы? Явилась —
Что ж не возьмёшь над сердцем девы власть,
Но, словно трус, от грусти и печали
Поник? Лови любовь в её начале!

XLV

Вставай скорей! Ищи её ты в долах,
Ищи в горах — её ты уследишь,
Весёлую среди подруг весёлых,
В лесах дремучих милую узришь.
Хоть на бегу и нет меж них тяжёлых,
Уверен будь — её ты победишь.
Дианы ж нечего тебе страшиться:
Издалека не скоро возвратится.

XLVI

Тебе я помощь обещаю, зная:
Противиться никто не в силах ей;
Вот этот сын мой, выстрелить желая
Из лука, делал волею моей.
Я ведаю — и власть моя такая,
Чтобы помочь наукою своей.
Все — и Юпитер с многими богами
Против неё бессильны были сами».

XLVII

Потом рекла: «Мой сын, скорей за дело!
Уверь его в могуществе своём
Пылающем — и лёд взломи всецело
В его груди и в сердце ледяном.
Ну, делай, сын мой, как тебе велела,
Как можешь ты». И вот — в пылу таком
Лук мощно натянул Амур руками,
Что, выстрелив, сошёлся он концами.

XLVIII

Пощады! Поздно. Глубоко вонзилась
В грудь Африко стрела — он ощутил —
Прошла насквозь, и сердце раздвоилось,
Так что, проснувшись, грудь рукой схватил,
Как будто в ней стрела остановилась.
Глубок и узок ход кровавый был.
Глядит: ведь с мальчиком жена взирает,
Как, ею поражённый, он страдает.

XLIX

Но нет её. Она из глаз пропала,
И оборвался ею данный сон,
А раненое сердце всё стучало,
И боль жила. И тотчас вспомнил он
Любимую, какою покидала
Она ручей. И в сердце обновлён
Прелестный образ, неизменно милый, —
И в сердце он остался с чудной силой.

L

И молвил он: «Жена, я полагаю,
Венера с сыном. Их увидел я.
И если речь богини понимаю,
Мне обещала, что вся боль моя,
Какою я от Мензолы страдаю,
Вскипит и в ней. Так. Лишь бы нимф семья
Была подальше, — я решаюсь: ею —
Любовью ли иль силой — овладею».

LI

Так в нём опять желанье запылало,
Наполнив грудь. Он Мензолу решил
Разыскивать во что бы то ни стало,
Пока найдёт. И день уж наступил
Свершенья помыслов. Так жадно ждало
Живое сердце! Одинокий пыл
Не в силах умерять, к желанной цели
Он из дому спешит — к ручью Аквелли.

LII

Вновь повздыхал, здесь посидев немного;
«Отсюда, — молвил, — раненному в грудь
Стрелой любви, мне был назначен строго
И слёз, и воздыханий новый путь».
Сказав, пошёл, и от ручья дорога
Вела его на холм. Боясь вздохнуть,
Глядел и слушал, силясь в напряженье
Почуять каждой нимфы приближенье.

LIII

Так, подымаясь, он пустился в горы,
К единой цели устремлен, легок,
Подняв чело и напрягая взоры,
Чтоб ясно видеть каждый уголок,
А ноги наготове, быстры, скоры, —
Мгновенно бег ли нужен, иль прыжок.
Листок ли чуть на ветке шелохнётся, —
Уж он бежит: не нимфа ль попадётся?

LIV

Но, шутками такими утомлённый,
Какою-то обманною игрой,
Всё нимф не видя, юноша влюблённый
Пред новою высокою горой
Подумал вдруг: «Куда, ошеломлённый,
Карабкаться я буду, сам не свой?
Ведь это третья? Нет, иной дорогой
Теперь пойду, вот этою, отлогой».

LV

И, повернув на Фьезоле, унылый,
Долиною задумчиво бредёт,
Всё в поисках своей дикарки милой,
Виновницы печалей и забот.
Нет полумили, — движим чудной силой,
В укромном месте, между двух высот,
В долинке малой — вдруг услышал пенье.
И видит нимф — желанное виденье!

LVI

К долинке той приблизившись немного,
Вот ангельский он голос уловил
И два других. Он замер. Длани строго
Сложил крестом; колена преклонил,
Склонясь смиренно; тихо молит бога —
Юпитера: «О, если б ты хранил
Тут Мензолу — и, благ, меня подвигнул,
Чтобы с другими я её настигнул!»

LVII

Тот, кто, поймать кузнечика желая, —
Как длинен, редок, лёгок шаг! — идёт
Без шороха. Походка вся такая
Была у Африко меж тех высот,
Где шёл он, пенью нежному внимая
Из той долинки. И, пройдя вперёд,
Вот он увидел жадными глазами —
Дубок колеблет лёгкими ветвями.

LVIII

Сокрытый, смотрит и подходит к цели:
Отсюда шёл напев — и не затих;
Три милых нимфы вместе песню пели;
Одна стояла, возле две других,
В канавку ножки опустив, сидели —
Как нежны, белы были ножки их! —
Они, поникнув, ножки тихо мыли,
И пели, и на птичек походили.

LIX

Та, что стояла, ветви соплетала
И тем венцом украсила чело,
Кудрями светлыми под ним сияла, —
Уж солнце их ласкало, а не жгло.
Потом подруг венками увенчала
Густыми, пышными; легко, светло
Кос несплетённых пряди разметались
И с ветками зелёными сплетались.

LX

И в мыслях Африко одно звучало:
«Ведь Мензолы меж ними нет моей».
И к ним его всё ближе привлекало,
И разгоралась боль ещё больней.
«Венера, — молвил, — ты мне обещала,
Но всё не вижу милости твоей.
Что делать мне? Себя я им открою,
Спрошу, как свидеться мне с их сестрою».

LXI

И юноша, открыться им решая,
Выходит к нимфам и, ступив вперёд,
Смиренно, робко, голос понижая,
Умильную такую речь ведёт:
«Диана, ваша госпожа благая,
Вас твёрдыми и стойкими блюдет,
О нимфы милые! Но не бегите,
Вас умоляю, мне хоть миг внемлите.

LXII

Ищу одну из вашего я строю,
Что Мензолой, я слышал, названа
И будет узнана из вас любою.
Уж месяц — мне не встретилась она, —
Ищу, пленённый гордою красою, —
Она бежит, суровости полна.
И вот молю — хоть лёгкий след девицы
Мне укажите, милые сестрицы».

LXIII

Вдруг — как без пастуха бегут барашки
От волка перепуганной толпой,
Туда, сюда — и мечутся, бедняжки,
Блея во весь дрожащий голос свой;
И лисьи как почуявши замашки,
Затрепыхав, летят скорей домой
И бьются куры, и кудахчут дико,
Пока в курятнике замрут без крика, —

LXIV

Так нимфы милые бегут в тревоге,
Его увидя, «Ах!» и «Ох!» кричат,
Для бега обнажив высоко ноги
Прелестные, поднявши свой наряд,
Не отвечают, яростны и строги,
Хватают луки и спешат, спешат
Пологим берегом к горе, к пещере,
Как дикие затравленные звери.

LXV

А Африко кричит им: «Подождите!
Постойте! Дайте слово произнесть!
Я зла не мыслю делать вам, поймите,
Не посягну на вашу жизнь и честь!
Я пошутил! Напрасно вы бежите!
Мне надобна весёлость, а не месть:
Ведь вы себе во мне найдёте друга,
А вот бежите сразу с перепуга».

LXVI

Но что твоё отчаянье, моленье!
Они бегут проворно, что есть сил, —
И ты остался вновь в уединенье,
Какого бы ответа ни просил.
Их не преследуй: всякое стремленье
Их ярый бег равно б опередил:
Летят на ветер все твои приманки,
Уже не остановятся беглянки.

LXVII

Мгновенно нимфы были так далёко,
Что он уж их из виду потерял.
Остановился бедный одиноко,
А сам душой терзался и страдал
По девам диким странно и жестоко.
«Теперь — увы! — что делать? — повторял. —
Мне ни одной из них не видеть боле,
И ждать могу от них лишь худшей доли.

LXVIII

Что все мои приманки и моленья,
Что и молчанье, хоть молчал бы я!
Того не взять и силой, без сомненья,
Что просто мне сказали б, не тая.
Когда б хоть выведать предподоженья,
Где мне искать, где Мензола моя!
Когда б я знал, куда она сокрылась!
Брожу, как будто солнце вдруг затмилось».

LXIX

Все поиски его так развлекали —
И к Мензоле стремленье, всё сильней,
И нимфы, что в долинке распевали
Под тенью свежих веявших ветвей,
И бег за ними — как они бежали! —
О, лишь узнать о Мензоле своей, —
Что не приметил он: уж вечер близок,
И солнца лик уж не горяч и низок.

LXX

И вот, раздумчивый и огорчённый,
Досадуя, что рано ночь идёт,
Походкой медленной и утомлённой
Он стал сходить с пещеристых высот.
Здесь поздно оставаться, искушённый,
Боялся он: в лесу густом вот-вот
Зашевелится к ночи гад ползучий:
Укус его тебя отравит жгучий.

LXXI

Так повернул он на дорогу к дому.
Весь день он крошки хлеба не видал,
И ждать его пришлось отцу седому,
Что в грусти и тревоге размышлял:
Уж не попался ль зверю он какому,
А тот его, пожалуй, растерзал, —
Кто знает? И тоскует он о сыне,
А вот его всё нету и в помине.

LXXII

Ещё страшил его и гнев богини,
Что мог его всечасно поразить:
Всегда враждебная к их роду, ныне
Его Диана может и убить.
Или, по жалости и благостыне,
Хоть в дерево иль камень обратить.
И, останавливаясь, ждал тревожно:
Не то, так это — всё теперь возможно.

LXXIII

А солнце уж достигнуло заката
И скрылось, и последний свет исчез,
И вышли звёзды, и луна богато
Сияла в чистом воздухе небес;
Не слышно соловья, и, мглой объята,
Иная птица оглашает лес,
Неведомая времени дневному.
В ту пору Африко подходит к дому.

LXXIV

Вошёл — и сына с радостью встречает
Великою заждавшийся отец:
Ни зверь, ничто ему не угрожает,
И невредим вернулся молодец.
И мать спешит и с плачем обнимает,
Жалеет: «Цветик нежный! Наконец!
Где пропадал ты, мой сыночек милый?
Я вся измучилась в тоске унылой».

LXXV

Так и отец расспрашивал не строго, —
Да где ж он был, да целый день не ел? —
А тот, собою овладев немного,
Оправдываться начал, как умел.
В любви была надёжная подмога:
Ведь истинно влюблённых благ удел. —
Он душу, утончая, научает, —
И юноша, лукавя, отвечает:

LXXVI

«Со мной, отец мой, случай был чудесный.
Я лань увидел там, среди холмов.
Она предстала мне такой прелестной,
Что я глазам не верил, и готов
Сказать: то сон, — руками ль бог небесный
Своими создал стройную? Шагов
Её нет легче: как журавль! Вся — нега.
И белизна её белее снега.

LXXVII

Увлёкся я, бежал за ней далёко
Из леса в лес, поймать её решил.
Но так она карабкалась высоко
В горах, что я уж выбился из сил.
Остановился, огорчён глубоко;
Её сыскать я в сердце положил,
Настигнуть, поздно ль, рано ль — обещался.
Раз десять так домой я возвращался.

LXXVIII

Сказать по правде, встал я нынче рано,
Увидел, как погода хороша,
И вспомнил лань, и стало так желанно
Её поймать, лежала к ней душа.
Пошёл я по тропинке. Даже странно:
И оглянуться не успел, спеша, —
Кругом холмы, а солнце уж высоко,
На полдень поднялось, печёт жестоко, —

LXXIX

Как слышу — лист дубков зашевелился.
Тихонько я приблизился чуть-чуть,
Сейчас же за камнями притаился,
Смотрю и слушаю: боюсь дохнуть.
Гляжу — три лани; даже подивился —
Пасутся дружно так; ну как-нибудь
Да изловлю одну. И, еле слышный,
Пошёл я к ним с пучочком травки пышной.

LXXX

Да как меня увидели — в минутку
Уж на горе. Не ждали! Впопыхах,
И на себя рассержен не на шутку,
Я вижу, что остался в дураках, —
Да что ж играть на старую погудку?
Не уступлю! И с тем, что нёс в руках,
Бежать за ними во весь дух пустился —
И только уж впотьмах остановился.

LXXXI

Теперь, отец, ты знаешь о препоне
К возврату моему, уверен будь».
Отец, который звался Джирафоне,
Конечно, понял россказней всю суть;
В таких делах годами умудрённый,
Он тотчас без сомнений мог смекнуть,
Что эти лани, всех венец желаний,
Уж верно нимфы, а совсем не лани.

LXXXII

Но чтоб не показать, что догадался,
Да и не сделать сына вдруг лжецом,
И чтоб желаний пыл не разгорался
И не томил, да и остыл потом,
И сам собой, быть может, миновался, —
Всё это вместе думая тайком,
Старик отец немного слицемерил
И так сказал, — как будто сказке верил:

LXXXIII

«Ты мне, сынок, желанных всех желанней, —
Молю тебя — ах, берегись ты тут
Всех этих виденных тобою ланей;
Пускай своим дурным путём идут:
Они ведь все посвящены Диане,
Поверь ты мне, — и, встретясь, изведут:
Затем и по горам у нас тут бродят,
И воду пить к источникам приходят.

LXXXIV

Диана большей частью ходит с ними,
А знай, её ведь смертоносен лук.
И если б за охотами твоими
Тебя застала, из своих же рук
Убила б насмерть — было так с другими
Уже не раз, кого не взлюбит вдруг, —
А искони к семье ведь нашей старой
Она враждой пылает самой ярой.

LXXXV

Увы, сынок, я плачу, вспоминая
О том, как умер бедный мой отец,
Как извела его Диана злая,
Терзала и убила наконец.
Сыночек, о грехе его простая
Вот повесть — зрит Юпитер в глубь сердец!
А звался дед, как знаешь ты, Муньоне;
Его отец, как я же, Джирафоне.

LXXXVI

Рассказ мой был бы длинен при желанье
Все злоключенья деда описать.
Но нам сейчас важней их окончанье.
Он шёл в горах дичины пострелять,
Как все охотники. В его скитанье
Тревог немало было. Только глядь —
Пред ним река, текущая в долине,
Та, что по нём зовут Муньоне ныне.

LXXXVII

А возле, у прекрасного потока,
Вдруг нимфа, одинёшенька-одна,
Увидела его, уж недалёко,
Вскочила девочка, бледна-бледна,
«Беда!» — лепечет, — и уже высоко
Бежит по круче, ужаса полна.
Её он молит, полн любовным бредом,
И через миг бежит за нею следом.

LXXXVIII

Отец несчастный, ты ведь устремлялся,
Того не зная, к смерти лишь своей,
Её сетей, бедняк, ты не боялся,
Судьбой захвачен злобною своей!
Желали боги, чтоб, когда он гнался
За нимфою всё твёрже и быстрей,
Его Диана в птицу превратила,
Или в скалу, иль в дерево внедрила.

LXXXIX

Она реки чуть-чуть не добежала,
Как платьица изящное тканье
Запуталось в ногах; она теряла
Дыханье в беге, страх сломил ее.
Увы, Муньоне радость обуяла,
Он вмиг настиг сокровище своё,
Схватил, держал, обняв её руками,
К девичьему лицу прильнув устами.

ХС

Тут силой взял он, тут насилье было,
И нимфа тут была осквернена,
Бессильна отвратить, что так постыло.
О жалкий мальчик! О, как ты бедна,
Несчастная! Вас бездна разделила,
Раскаянья безумного полна!
Сама Диана с дальнего пригорка
Двоих обнявшихся открыла зорко.

XCI

Она гремит: «Несчастные! Идёте
Вы тотчас вместе, грешники, в Аид!
Последний час вы на земле живёте,
Не видеть вам, как летний день сгорит;
А ваши имена передаёте
Навеки водам, видевшим ваш стыд!»
И грозно на любовников взглянула —
И тетиву тугую натянула.

XCII

С последним словом и стрела пронзила
В тот самый миг, мгновенная, двоих.
Сынок, во мне лишь правда говорила!
Хотели б боги лжи от слов моих,
Так до сих пор тоской бы грудь не ныла!
Случилось, что убит один из них:
Стрела, пронзив два сердца, их связала.
Так кончилась любовь их без начала.

XCIII

Кровь бедного отца струи речные
Все красноватым светом налила —
И потекли, как будто кровяные,
И боль его всем явной пребыла.
Хранят здесь тело глубины родные,
Чего душа не знает ни одна,
Как и всего того, что дальше было;
Одна река лишь имя сохранила.

XCIV

Сказал я, что Диана съединила
И кровь, и тело нимфы молодой
С другим и вместе с ним же превратила
В источник чудный, что, журча, с рекой
Вблизи сливался, — так чтоб явно было:
Гнев беспощадно яростный такой
Мгновенно надо всяким разразится,
Кто оскорбить хоть раз её решится.

XCV

И с тысячью, я знаю, так же было,
Что ныне птицы, горные ручьи,
Иль что она в деревья превратила
Преступников в любовном забытьи.
И в старину ещё она убила
Двух кровных братьев — нашей же семьи.
Так берегись, храним небесной силой,
Её руки, сыночек ты мой милый!»

XCVI

Так Джирафоне старенький, рыдая,
Окончил свой рассказ и замолчал.
Стоял и слушал сын, не прерывая,
Подробности со тщаньем замечал.
Собою несколько овладевая
И поборов смущенье, отвечал,
От своего не склонный отступаться:
«Ну, этого мне нечего бояться!

XCVII

Теперь не трону их, избави боже,
Случится разве, встречу как-нибудь.
Я так устал, ты утомился тоже;
Пойдём, отец, нам надо отдохнуть.
Чтоб засветло прийти, я лез из кожи,
И был нелёгок этот горный путь.
Домой добрался — и устал сверх силы.
Итак, пока прервём беседу, милый».

XCVIII

Спать улеглись; но день не занимался, —
Проснулся Африко, вскочил тишком,
Опять туда — к холмам своим пробрался,
Где был всё время сердцем и умом.
Он шёл и беспрестанно озирался,
Не видно ль Мензолы — искал кругом.
И помогла Амурова наука:
Он от неё стоит — на выстрел лука.

XCIX

He он, она увидела сначала —
И полем тотчас в ужасе спешит.
Тут он услышал, как она кричала,
Взглянул — она взывает и бежит,
И мысль его как светом осияла:
«Ведь это — Мензола!» Он вслед летит,
Её зовет и молит, именуя:
«Постой, постой, тебя ведь так люблю я!

С

О девушка прекрасная! Мгновенье!
Ведь без тебя не мил мне белый свет.
Давно терплю я от тебя мученье,
Мне день и ночь покоя больше нет.
Не смерть несу тебе, моё стремленье
Тебе вослед, — не предвещает бед.
Амур один меня к тебе кидает,
Зло иль вражда тебе не угрожает.

CI

Тебя не так преследовать хочу я,
Как коршун куропаточку когтит
Или как волк, свирепо торжествуя,
За бедною овечкою спешит, —
Но любящей душой тебя милуя,
Что красоту твою всех выше чтит.
В тебе моя надежда и желанье,
И было бы моим твоё страданье.

СII

Коль подождёшь меня, клянусь богами,
О Мензола прекрасная, тебе,
Что я желаю брака между нами
И счастие любви найду себе,
Всё мыслимое здесь под небесами,
Тебе вручённой вверившись судьбе.
Ты, ты меня ведёшь, мной обладаешь,
Ты жизнью всей моей повелеваешь.

CIII

И вот — зачем, жестокая, желаешь
Причиной быть погибели моей?
Неблагодарностью ли отвечаешь
Любви моей, которой нет сильней?
Иль за любовь мою мне смерти чаешь —
И будь она наградой мне твоей?
А не любил бы я? Ты как бы мстила?
Жесточе б ведь со мной не поступила!

CIV

Коль убежишь, ты будешь беспощадней
Медведицы, где медвежата с ней,
И горше желчи; жёстче, безотрадней
Холодных, твёрдых мраморных камней.
Коль подождёшь — и мёду ты усладней,
И винных лоз нежнее и хмельней,
И солнца миловидней красотою
Умильной, кроткой, ласково-простою.

CV

Но вижу — тщетны все мои моленья.
Словам моим не внемлешь и молчишь.
Ко мне, рабу, не хочешь снисхожденья
И даже глаз назад не обратишь;
Но, как стрела, исполнена стремленья,
В дремучие леса свои спешишь,
На скалы ты взбираешься в тревоге —
Пусть камни, тёрны уязвляют ноги.

CVI

Но раз ты убегаешь, непреклонна,
Любимая, как это вижу я,
И в этом — весь ответ мольбе влюблённой,
И дальше — хуже ненависть твоя, —
Да уравняются все горы, склоны, —
О том к Юпитеру мольба моя, —
Да будет вся равнина с далью всею
Ровней и ниже под ногой твоею.

CVII

Вас призываю, боги, что живёте
В тенистых этих долах и лесах, —
Коль вам любезность ведома, — к заботе
О милых, нежных, маленьких ногах
Вот этой нимфы, — вы не преминете
Все камни, тёрны, сучья на путях
Прелестных ножек превратить в лужочки
И в тоненькие травки и цветочки.

CVIII

А я отныне следом за тобою
Уж не пойду; куда идёшь — иди;
С моим несчастием, с моей тоскою
Останусь без исхода впереди.
Мне ждать недолго вечного покоя:
Исходит сердце кровью тут, в груди.
Всё ты: ведь твой огонь его терзает,
Жизнь с каждою минутой исчезает».

CIX

А нимфа не бежала, а летела.
Высоко полы платья подняла,
Чтобы предаться бегу уж всецело,
Их з пояс заткнула как могла, —
Так что сверх поножей открыто, смело
Вся стройная нога видна была
И, как освобождённые из плена,
Пленительные белые колена.

CX

С копьём в деснице вон она мелькнула,
Вдаль отбежать успев крутым путём,
И, обернувшись, гневная, взглянула,
В испуге вспыхнув пурпурным огнём —
И крепкою рукой в него метнула,
Чтоб насмерть Африко сразить копьём.
И уж сразила б, если б не случилось,
Что прежде в крепкий дуб оно вонзилось.

CXI

Копьё, взрезая воздух, засвистело —
Она, на миг отдавшись забытью,
В лицо его впилась: ведь он всецело,
Казалось, ощутил себя в раю, —
Ни удержать, ни скрыть уж не сумела
Раскаянье и жалость всю свою,
Кричит в безумье: «Берегись, несчастный!
От смерти как спасу тебя ужасной?»

CXII

В четырёхгранной этой стали сила
Такая напряжённая была,
Что мощный дуб насквозь она пронзила,
Как будто льдину слабую прожгла.
А толст был дуб: обхвата б не хватило
Мужского, чтоб сойтись вокруг ствола.
Расселся он; почти что погрузилось
В него всё древко — и остановилось.

CXIII

А Мензолу тут радость осияла,
Что невредим был юноша: связал
Уже Амур ей сердце, вынул жало
Жестокости и злую мысль изъял.
Хоть ждать его и миг не пожелала, —
О, ни за что! — Иль чтоб возможен стал
С ним разговор — о, нет! — Но просто рада:
Его сетей бояться уж не надо.

CXIV

И снова нимфа дальше побежала,
Что было сил: ведь он за ней спешил,
И всё она по-прежнему внимала,
Как следом он и плакал, и молил;
Пещер и скал немало миновала,
И позади уж он далёко был,
Когда она, взобравшись на вершину,
Не мнила, что спаслась и вполовину.

CXV

Но вниз она с стремительностью вящей
Спешит с горы по склону. Как стена
Стоял здесь лес, сплетён дремучей чащей
Непроницаемой. И не слышна,
Лесною вольной птицей настоящей,
Бесшумно затаилась тут она;
Маститый дуб шатром пышно-зелёным
Здесь нимфу осенил, над ней склонённым.

CXVI

Поговорим об Африко. Мгновенье,
Как нимфа бросила в него копьё,
Смутился он. Но слышит в изумленье
Он крики: «Берегись!» — и вид её,
Весь — состраданье, и к нему движенье,
И пламень глаз явили ясно, чьё
Кто сердце вдруг сразил. И с новой силой,
И с новой жаждой он бежит за милой.

CXVII

Как головня погаснуть уж готова
И тлеет только искоркой одной,
Но вздоха ветра, мощно излитого,
Достаточно — и с силою иной,
Сильнейшей во сто крат, пылает снова, —
Так Африко, почуяв новый зной,
Лишь возглас жалостный над ним раздался,
Всё пламенней, всё жарче разгорался.

CXVIII

Он закричал: «Юпитер, видно, хочет,
Раз хочешь ты, чтоб пал здесь мёртвым я;
Твою надежду тотчас он упрочит
Всей силою стального острия,
Что сердце мне пронзит и кровь источит,
Пройдя всю грудь насквозь. Вина — твоя.
А мне — восторг: покончить с жизнью сею
В горении любви — рукой твоею!»

CXIX

Едва лишь Африко закончил слово,
Как на вершину Мензола взошла,
И ясно он её увидел снова;
Она сошла, — её сокрыла мгла,
И тотчас он почуял много злого:
Меж них долина длинная легла, —
И крепко не на шутку он боялся,
Чтоб след её совсем не затерялся.

СХХ

И он с трудом вершины достигает
И тщетно взорами её следит.
И как охотник часто поступает,
Чуть птица снимется и улетит
И из виду её он потеряет:
Лицо поднявши, ротозей глядит;
Бежит туда-сюда, стоит на месте,
И, как в беспамятстве, всё это вместе, —

CXXI

Так Африко её с своей вершины,
Подняв высоко голову, следит.
Лоб трёт себе руками без причины,
Свою фортуну злостную хулит
За все её бесчисленные вины.
И к лесу он дремучему спешит,
И вновь назад; бормочет: «Что за чудо!
Нет, вон туда пошла она отсюда».

CXXII

И тотчас он туда бегом пускался —
Уж где бы ни было её сыскать, —
И снова, не увидев, возвращался,
С отчаяньем в душе бежал опять
И, отбежав немного, вновь решался
Идти иным путём. Но угадать
Никак не мог, всё недоумевая, —
Что делать, где искать ещё, — не зная.

CXXIII

И он твердил себе: «Она, пожалуй,
Вот тут, в лесу пространном и глухом!
И если так, то без приметы малой
Мне не сыскать её, блуждая в нём;
И больше месяца бродя, усталый,
Всей чащи я не обыщу кругом.
И ни следа! Ведь если бы вступила
Тут в лес она, хоть след бы проложила.

CXXIV

Хотя бы весть мне сердце провещало,
Куда пошла она! Не счесть путей,
А ведь из них один она избрала.
И дальше устремляясь так за ней,
Пойду ли ощупью куда попало —
И не туда приду всего верней,
А дара уж теперь не потеряю
Печального, которым обладаю.

CXXV

Не знаю я, идти или остаться
И ждать, не выйдет ли сюда сама;
И верховой здесь мог бы затеряться, —
Такая глушь в лесу, такая тьма,
Что и его бы следу не сыскаться.
А ежели послушаться ума, —
Далёко быть мне на полмили надо,
Чтоб ею брошена была засада».

CXXVI

И он взглянул на солнце. Час десятый
Уж близок был. И он себе сказал:
«Что тешиться надеждою богатой?
Надежды нет, которой я дышал;
Здесь тратить время — тщетной было б тратой».
И в памяти рассказ отца вставал
О двух любовниках — что накануне
Он слышал, — как погибли вместе втуне.

CXXVII

А тут же и Амурово шептанье:
«Что мне Диана? Не боюсь её.
Раз увенчать бы страстное желанье, —
Век было б сердце счастливо моё.
И кончится пускай существованье, —
Я бога восхвалю за бытиё.
Но за неё крушился б я душою:
Из-за меня ей смерть была бы злою».

CXXVIII

Одно другим сменяя рассужденья,
Здесь Африко немало пребывал,
Не в силах разрешить свои сомненья, —
Амур его, лелея, обольщал.
И наконец-то, ради сожаленья
К отцу, что крепко дома тосковал,
Идти домой решил он поневоле
И в путь пустился, полн великой боли.

CXXIX

Так возвращался Африко, тоскуя,
И, что ни шаг, оглядывался он,
Стоял и слушал, мысль одну милуя:
«Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлён,
Что за глупец, что за тоску несу я
Бессменную, всего теперь лишён!
Ты здесь осталась, Мензола», — взывая,
Метанья длил он без конца и края.

СХХХ

Но речь о том, как он один метался
При каждом лёгком шелесте листка
Взад и вперёд, и снова возвращался,
И снова шёл, была б не коротка.
Каким страданьем в сердце он терзался,
Поймёт ведь каждый, — какова тоска
Пути возвратного! Сказать короче,
Домой с тоски едва дошёл он к ночи.

CXXXI

Вот наконец в своей каморке малой,
Родителями не замечен, он
На узкую постель упал усталый
И чует — уж у сердца Купидон,
Стрелой его сразивший многожалой, —
И жадно жаждет он его полон,
В тоске простившись с радостью земною,
Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.

CXXXII

И Африко, простёртый на постели,
Вздыхая тяжело, лежит ничком.
Уколы шпор любовных так горели,
И трижды он вскричал в жару таком:
«Увы! Увы!» — что вопли долетели
До слуха матери. Вскочив, бегом
Она наружу в садик устремилась,
Расслышала его и возвратилась.

CXXXIII

И сына милого воскликновенья
Узнавши, в комнатку к нему спешит;
Сама вся не своя от изумленья,
Вдруг видит — он, простёрт, ничком лежит.
И обняла, и шепчет утешенья,
А голос обрывается, дрожит:
«Скажи, сыночек, что тебе так больно?
Чем душенька твоя так недовольна?

CXXXIV

Скажи скорей, сыночек ты мой милый,
Где у тебя болит, любимый мой?
Дай полечу. Я рада всею силой
Тебе помочь. Ведь снимет как рукой.
Да повернись, мой голубь сизокрылый,
Мне молви хоть словечко, мой родной!
Своей я грудью ведь тебя вскормила,
Под сердцем девять месяцев носила».

CXXXV

Услышал Африко — к нему прокралась
Мать нежная — и рассердился он:
Как бы о чём она не догадалась!
Но он в любви лукавству научён, —
И отговорка в мыслях уж слагалась;
Подняв лицо, — заплакан, истомлён, —
Он молвил: «Матушка, я торопился
С утра домой, упал и весь разбился.

CXXXVI

Я поднялся, но с болью небывалой
В боку, — и вот едва добрёл домой,
Настолько ослабелый и усталый,
Что уж едва владел самим собой,
Бессилен, словно снег на солнце талый,
И лёг в постель, чтоб дать себе покой,
И, кажется, теперь полегче стало,
Потише боль, что так меня терзала.

CXXXVII

И если любишь ты меня немного,
Скорей отсюда, матушка, уйди.
Не огорчайся этим, ради бога:
Мне говорить — такая боль в груди!
Иначе не пройдёт моя тревога, —
Послушайся, больному угоди,
Ступай к себе, мне говорить не надо:
Ведь это для меня опасней яда».

CXXXVIII

Он замолчал и, тяжело вздыхая,
Склонился на подушку головой.
Такие речи слыша, мать седая
Задумалась, пошла, сама с собой
Безмолвно и любовно рассуждая:
«Должно быть, как он слышит голос свой,
Так болью звук в груди и отдаётся, —
И словно бы она на части рвётся».

CXXXIX

И вышла из каморки, где в томленье
Метался сын и горестно стонал.
Почувствовав своё уединенье,
Он от любви ещё сильней страдал,
И, груди непривычное, мученье
Всё возрастало, пламень сожигал
Всё яростней; взывал он: «Почему же
Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!

CXL

Я чувствую, что весь внутри сгораю
Любовным пламенем: я слышу — грудь
И сердце жжёт он с краю и до краю;
Себе помочь не властный как-нибудь,
Беспомощный, бессильный, замираю.
И лишь одна могла б в меня вдохнуть,
Чуть пожелай, — мир и забвенье боли
И сделать всё со мной, что ей по воле.

CXLI

И ты одна мила, как ангел нежный,
Красою светлокудрою своей,
С умильной речью, лёгкой и небрежной,
Всех белых роз улыбчивей, свежей,
Всех ясных звёзд в лазури безмятежной
Блистательней, — ты мне всего милей,
Одну тебя, желанная, желаю
И ночь, и день всечасно призываю!

CXLII

Лишь ты одна всю боль моих страданий
Могла бы благодатно исцелить!
Лишь ты одна всей властью нежных дланей
Ведёшь моей безвластной жизни нить!
Лишь ты одна от смертных воздыханий
Мой жалкий век вольна освободить!
Лишь ты одна захочешь — обладаешь
Мной — как ты можешь, как ты пожелаешь!»

CXLIII

И говорил: «Жесточе невозможно,
Чем ты, томить безжалостной тоской;
И дикую — страшит тебя тревожно
Тобою восхищённый взор людской!
Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна,
Во мрак темницы ввержена тобой,
И нет в тебе — увы! — тем мукам веры,
Что ты не видишь, а дала без меры!»

CXLIV

Потом, стеня, к Венере обратился:
«Священная богиня, победить
Властна ты всех на свете, кто бы тщился
От ран твоих себя оборонить,
И от тебя никто не защитился;
А ныне, мнится, не сильна сломить
Ты слабой девушки — и перед нею
Бессильна всею силою своею.

CXLV

Ты мощь свою всю ныне потеряла
Против неё, и тонкий ум притих,
С каким всегда разил сердец немало
Твой сын Амур — высоких и простых.
Пред сердцем ледяным вдруг всё пропало
Презревшим обаянье сил твоих;
Обыкшие вершить твоё отмщенье
Лук, стрелы острые — в пренебреженье.

CXLVI

Её, быть может, без труда ты мнила
Вдруг захватить, как и меня взяла,
Чтоб в грудь её твоя проникла сила,
В грудь изо льда — как и в мою вошла.
Она же стрелы просто притупила,
Что на неё ты мудро навела;
А я, глупец, от них не защитился —
И в вечную темницу погрузился.

CXLVII

Мне никогда уж не освободиться;
Мир, отдых и покой — не для меня:
Но мукой новой буду я томиться
Всечасно от любовного огня.
И в этой думе с телом разлучится
Душа моя, рыдая и стеня,
К погибели своей. И чёрной тенью
С тенями будет. Вот конец мученью.

CXLVIII

Тебя молю, о Смерть! идёшь, врачуя
Мне горькое земное бытиё;
По доброй воле жить уж не хочу я;
Рази же сердце бедное моё!
А не сразишь, так сам сражу, тоскуя.
Как чтил бы я пришествие твоё!
Так поспешай — и сброшу я оковы, —
Мне тяжкие мучительно суровы».

CXLIX

Тут он умолк и залился слезами
И вспомнил, как прекрасное копьё
В него метнула нимфа, как словами
Прорвалось сострадание её
И ужас, что воздушными струями
Неотвратимо мчится остриё.
И в тех словах почуял он хоть малость
Надежды на узывчивую жалость.

CL

Так плача и томительно вздыхая,
Влюблённый юноша один лежал,
Жить жаждая и к смерти вдруг взывая,
Надеялся и в ужасе дрожал.
Бог сна, из врат великих низлетая,
Сном благостным страдальца обаял.
Усталостью последней истомлённый,
Всё позабыл забывшийся влюблённый.

CLI

А мать умелая уж насбирала
Целебных трав немало — для того,
Чтоб сыну сделать ванну: полагала,
Что боль в боку измучила его.
Доверчивая, ведь она не знала
Причин томленья сына своего.
Пока весь ход её работы длился,
Домой и Джирафоне воротился.

CLII

И тотчас же спросил: что сын бесценный?
Вернулся ли сегодня он домой?
А донна, что звалася Алименой,
Ответив «да», свой перепуг ночной
Поведала; без боли неизменной
Не молвит слова сын; ему покой
Необходим; она к нему не входит.
«Прошу, нейди и ты, — так речь заводит. —

CLIII

Я ванну приготовила, что боли
Помочь должна. Пускай он отдохнёт,
Как долго будет то ему по воле,
И ванну ту целебную возьмёт.
И уж страдать не будет, верно, боле:
Где б ни болело у него, — пройдёт.
Оставь, пусть спит. Он говорить не может:
Сильнее боль в боку его тревожит».

CLIV

Когда жена всё это рассказала,
Его схватила за сердце тоска.
Любовь отцовская не устояла,
Чтоб тотчас же не повидать сынка.
В каморку, где постель его стояла,
Невольно потянуло старика.
И видит — спит. Его он закрывает
И прочь оттуда тотчас поспешает.

CLV

И он сказал старушке: «Дорогая
Жена, сынок, сдаётся мне, уснул,
Лежит в постели, тихо отдыхая,
И разбудить его я не дерзнул:
Грешно, и шутка вышла бы плохая,
Когда б теперь я сон его спугнул».
«Конечно, — отвечала Алимена, —
И не тревожь: ведь сила сна бесценна».

CLVI

Когда уж долго юношу, лаская,
Опутывал сетями лёгкий сон,
И воля грудь наполнила былая,
Вздохнув глубоко, пробудился он,
А возле — никого. И, вновь вздыхая,
Своей печали прежней возвращён,
Он пред собою мыслью неостывшей
Всё видит нежный взгляд, его сразивший.

CLVII

Но чтоб себя не выдать вдруг позорно
И обмануть отцовское чутьё,
Вскочил и приоделся он проворно.
Скрыв муку страсти, одолел её.
Красивое, спокойное притворно,
Отёр он полотном лицо своё
И взор, ещё слезами орошённый, —
И вышел вон, хоть несколько смущённый.

CLVIII

И Джирафоне тотчас же встречает
И спрашивает сына своего,
Что было с ним и как он поживает.
И, всё ещё любуясь на него,
О том же Алимена вопрошает.
А он в ответ: «Да, право, ничего.
Я выспался — и не томит нимало,
Прошла вся боль, что так меня терзала».

CLIX

Но всё ж отец решил приготовленье
Горячей ванны для него, — и вот
Её берёт он только в уверенье,
Что боль иная сердце не гнетёт.
О Джирафоне, что твоё леченье!
Любовное страданье не пройдёт,
И разве тут твоя поможет ванна,
Когда глубоко в сердце скрыта рана!

CLX

Довольно же. И после омовенья
Изрядно грустно день проводит он.
Два, три, четыре дня — одни мученья.
Минутного он отдыха лишён,
Все позабыв былые упоенья,
В задумчивости мрачной погружён.
Но мысль о той его не покидает,
По ком и дни, и ночи он страдает.

CLXI

Отец, и мать, и все дела на свете,
Всё — всё равно, ничем не занят ум,
И мысли нет ни об одном предмете,
Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум.
Но лишь одна бессменно на примете
У скованных, порабощённых дум,
В одну лишь верит, лишь одной боится, —
И ею создана его темница.

CLXII

Когда бы в страстном, пламенном горенье, —
Не зная где, — он мог её сыскать,
Весь исстрадавшись, принял он решенье
Того предела уж не покидать.
И лишь в одном он ведал утешенье, —
Чтоб без помехи плакать и вздыхать
И тихо вспоминать о том, что было,
Что с милою его соединило.

CLXIII

И Африко столь горю предавался,
Что с каждым часом более страдал.
Он обессилен был, он задыхался, —
Без отдыха недуг его терзал.
Он жизни против воли подчинялся:
Цепями так Амур его сжигал,
Что он почти от пищи отказался,
День ото дня слабел и истощался.

CLXIV

Уже с лица красивого сокрылся
Румянец юный, дальше — всё бледней
И всё худей бедняга становился,
Стал острым взгляд ввалившихся очей.
И так он от печали изменился,
Что юношу ещё недавних дней
Едва напоминал теперь влюблённый,
Безжалостным пыланьем опалённый.

CLXV

Отец не мог бы выразить словами,
Как мучился душою за него.
И часто ободрял его речами
Такими: «Сын мой, молви, отчего
Страдаешь ты? Клянусь тебе богами, —
Узнав причину горя твоего,
Всё сделаю, хоть из последней силы,
Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.

CLXVI

Коль силою нельзя предмет томлений
Твоих достать иль разумом людским,
Подумаем: есть способ, без сомнений,
Мысль отогнать, которой ты томим,
Чтоб больше ты не знал таких мучений
И был, как прежде, цел и невредим.
Не дать тебе совета — быть не может,
Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?»

CLXVII

И матушка частенько вопрошала,
Чем он, любимый, столько угнетён,
Что жизнь его такою горькой стала,
И так уныл, и так расстроен он.
«Сыночек, — говорит, — мне в душу пала
Твоя тоска, и сердце рвётся вон
С отчаянья: не видеть не могу же,
Что с каждым днём тебе всё хуже, хуже».

CLXVIII

Им Африко в ответ — не что иное,
Как только, что худого ничего;
Не знает, дескать, сам, что с ним такое.
А то — чтобы оставили его
В покое: голова иль что другое
Побаливает — только и всего.
И от того не раз его лечили,
Да всё болезнь не ту в нём находили.

CLXIX

И в этой жизни тяжкой изнывая,
Однажды Африко печальный пас
Свои стада и, взоры подымая
Рассеянно, бродил за часом час,
Всё о своей любезной размышляя,
Из-за которой таял он и гас.
И вот увидел он источник ясный,
Светившийся светлей звезды прекрасной.

CLXX

Деревьями густыми окружённый,
Местами сенью веток затемнён
Он был. Полюбовался им влюблённый,
Сел у корней; склонился грустно он,
Раздумьем о злосчастье сокрушённый,
К какому был любовью приведён.
В воде себя узнав, он поразился,
Как мрачен вид его, как изменился.

CLXXI

И вот, к себе исполнен состраданья,
Сражённый переменою своей,
Не в силах он удерживать рыданья,
Всё горше плачет он, всё горячей
И день злосчастный первого свиданья
Уже проклясть готов душою всей.
«Ах, — молвит, — за какие прегрешенья
Влачу я жизнь, не зная утешенья!»

CLXXII

И, опираясь на руку щекою,
А на колено локоть положив,
Он говорил и слёзы лил рекою:
«О злая жизнь моя, пока я жив!
Так этою отягчена тоскою,
Пускай растает, словно снег в разлив.
А я, как хворост на огне, сгораю,
И нет спасенья мне, нет мукам — краю.

CLXXIII

Уйти от страсти к девушке жестокой,
Пленившей сердце мне, я не силён, —
Чтоб не желать её с тоской глубокой
Всего превыше. Вижу — заключён
В столь крепкие оковы, одинокий,
Что день и ночь пылать я обречён
В огне недвижно: выйти нет надежды,
Коль смерть не поспешит закрыть мне вежды».

CLXXIV

Потом, любуясь, он глядел на стадо:
Резвилися коровки и бычки,
Он видел — целовались; всем отрада
Была в любви, не ведавшей тоски.
Он слушал птиц; полны живого склада,
Звучали их любовные стишки,
И весело пичужка за пичужкой,
Влюблённые, порхали друг за дружкой.

CLXXV

Любуясь, Африко грустил без меры:
«Счастливые созданья, вы верней,
Вы более меня друзья Венеры,
И как вы радостней в любви своей,
В усладах тех, каким не знал я веры!
И как должны хвалить вы горячей
Амура за любовь, за упоенье,
Что вам дано сполна — и в разделенье!

CLXXVI

Вы стройно песни радости поёте,
Порхаете, беспечны и легки,
А плачу я, — в страданьях и заботе
И день, и ночь, изнывший от тоски,
Исход я вижу в смертной лишь дремоте,
Свободы жду от гробовой доски,
Отрады, хоть малейшей, ждать не смею
От завладевшей волею моею».

CLXXVII

И тут вздохнув глубоко и умильно,
Расплакался так горько мальчик мой
И слёзы полились так изобильно,
Что щёки, грудь — казалися рекой,
Струями слёз омоченные сильно, —
Так злостной был охвачен он тоской.
И к светлому склонившись отраженью,
Беседовал он с собственною тенью.

CLXXVIII

И с нею потуживши над собою,
Слезами переполнивши поток,
Сменяя долго мысль одну другою,
Он несколько сдержать рыданья мог
При мысли, поманившей дух к покою,
Открывшей в сердце тихий уголок,
Напомнившей о сладком упованье:
Венера ведь дала обетованье.

CLXXIX

Но видя — не приходит исполненье,
А между тем он до того дошёл,
Что чувствует уж смерти приближенье, —
Сказал: «Венера бед моих и зол
Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье,
Которым смертный рок меня борол?»
Почтить богиню жертвоприношеньем
Решает он — как напоминовеньем.

CLXXX

Он на ноги встаёт, идёт он живо
Туда, где неба не закрыт простор,
Умелою рукою взял огниво,
Разводит видный, блещущий костёр.
И целую поленницу, красиво
Срубив её, над пламенем простёр.
Потом овечку, что глазам отрада —
Тучна была, — он быстро взял из стада.

CLXXXI

И, взяв её, к огню подвёл; сначала
Между колен своих установил;
Потом, как дело знающий немало,
Её он прямо в горло поразил
И кровью, что по капле истекала,
Он окропил огонь; и разделил
Овечку на две части, и руками
Поспешными их возложил на пламя.

CLXXXII

Одну за Меизолу он возлагает,
Другую — за себя, чтобы узнать,
Не чудо ли сейчас же воссияет;
Во благо, в зло ль — её лишь увидать, —
Всю на него надежду возлагает.
Он уповает, должен уповать!
И на колени он к земле склонился,
В таких словах к Венере обратился:

CLXXXIII

«Богиня, что над небом и землёю
Всех выше властью мощною своей,
Краса-Венера, — сын Амур с тобою
Сражает души и сердца людей, —
Бегу к тебе с сердечною мольбою,
О, не отвергни же мольбы моей,
Благослови — и счастье мне содеешь
Ты, что сердцами всех живых владеешь!

CLXXXIV

О, знаешь ты, с готовностью какою
Стрелу Амура принял в сердце я
В день, как узрел Диану пред собою
С толпою нимф изящной у ручья,
Тогда же; как страданьем и тоскою
Отозвалась в груди стрела твоя
По девушке стыдливой, столь прекрасной,
Что лик её в душе остался страстной.

CLXXXV

А после — что я вынес за терзанья,
Приятые покорно за неё,
Что за томленья, что за воздыханья, —
Нх видит ясно веденье твоё!
И как Фортуна все мои желанья
Презрела, отравив мне бытиё, —
Свидетели леса: объятый ими,
Я их наполнил воплями моими.

CLXXXVI

Ещё — лицо моё изобличает
Вполне, что сталось с жизнию моей,
Как безысходно в пламени сгорает,
Как скоро смерть конец положит ей;
От всех твоих обид она спасает,
Коль с помощью не поспешишь своей.
И если не пошлёшь целенья боли,
От смерти жду конца моей неволи.

CLXXXVII

Ты полагала первое начало
Моим терзаниям, когда, с сынком
Родным явясь в виденье, мне сказала,
Чтоб смело к цели шёл своим путём,
И молвив так, — ты знаешь, — обещала
Невдолге увенчать любовь концом
Благим. Потом я, раненый, покинут
На ложе мукам, что досель не минут.

CLXXXVIII

И вот — твоим я словом обнадёжен,
Всю душу предал ей — любви моей:
Мне твой завет — я верил — непреложен.
И раз её нашёл, увиден ей,
Но вмиг её сомненьем уничтожен:
Дика, жестока, ринулась быстрей
Стрелы прочь от меня — стрелы летучей,
Из лука пущенной рукой могучей.

CLXXXIX

Я не нашёл молений и прельщений,
Чтоб хоть взглянула бы издалека;
Ничто ей, видно, не было презренней,
Чем жизнь моя. Как пёс борзой, легка,
Поняв, что из последних напряжений
Бегу за нею, — вдруг, дерзка, дика,
Вмиг обернулась, на меня взглянула
И крепкою рукой копьё метнула.

СХС

Тогда, — богиня, видишь ты, — разящий
Удар бы этот мне смертелен был,
Когда бы ствол, передо мной стоящий,
Собой удара не остановил.
И скрылась в горы. Я в тревоге вящей
Покинут, одурачен и уныл.
Её не видел больше. Всё ищу я,
С тех пор один стеная и тоскуя.

CXCI

Тебе, богиня, всеми я мольбами
Молю, доступными сынам земли:
Поникнуть милосердными очами
На жизнь страдальную благоволи
И сына милого с его стрелами
Скорее в сердце Мензолы пошли,
Чтоб и она страдала и горела
Любовным пламенем, как я, всецело.

CXCII

А если нет на то благоволенья,
Молю, когда достигнет жизнь моя
Предела, пусть замедлятся мгновенья
Последние земного бытия:
Да видит смерть мою, её томленья
Возлюбленная милая моя;
Хоть не была б ей смерть моя утехой,
Как жизнь теперь стоит одной помехой».

CXCIII

Речь Африко едва остановилась,
Как он увидел, на костёр дивясь:
Малейшая в нём головня светилась,
Овца в огне внезапно поднялась —
И часть одна с другой соединилась —
И ожила, и, не воспламенясь,
С блеяньем громким прямо постояла,
И загорелась, и в огонь упала.

CXCIV

Так чудо разогнало все сомненья,
И Африко не мог не зарыдать;
Венера, — понял он, — его моленья
Благоволила ласково принять,
Что возносил он, полн благоговенья.
Он стал ей благодарность воссылать,
Увидя в чуде том знаменованье,
Что кончиться должно его страданье.

CXCV

И так как уж почти что закатился
Лик солнечный, чуть видный над землёй,
Всё стадо он собрать поторопился
И тотчас же погнал его домой.
Он даже весь в лице переменился,
Повеселел. Пришёл под кров родной —
Тут и отец, и мать его встречают,
И лица их от радости сияют.

CXCVI

Когда же небо звёзды осияли
И ночь пришла, тогда они втроём
Поужинали вместе, поболтали
О всяких новостях, о том, о сём;
К тому душа и сердце не лежали
У Африко: скучал он их житьём.
И вот пошёл он спать уединённый,
Надеждой, новой думой увлечённый.

CXCVII

Но прежде чем хоть бы на миг забылся
Иль вспомнил бы, что есть на свете сон,
Раз тысячу, скажу, поворотился
В своей постели с боку на бок он.
И ясно, что всем сердцем он стремился
Лишь к ней, которой был так истомлён.
Но всё же хоть в надежде укреплялся,
Меж да и нет невольно колебался.

CXCVIII

Всё ж наконец под утро сон усталый
Влюблённому неслышно взор сковал.
Спал на спине он тихо, как бывало.
Венерин образ тут ему предстал,
А на руках — Амур, младенец малый,
И луком, и стрелами угрожал.
Тогда богиня — так ему приснилось, —
Ему такою речью провещилась:

CXCIX

«Я принимаю жертвоприношенье
И речь, какою ты меня молил,
И в полное за них вознагражденье
Получишь всё, чего себе просил.
И будь отныне в крепком убежденье:
Отказа в помощи всех наших сил
Тебе не будет: я и сын с тобою;
Совет мой чти; ко благу всё устрою.

СС

Добудь себе наряд обыкновенный
Для девушек, совсем как их шитьё,
Широкий, длинный д ног непременно.
Достав себе лук, стрелы и копьё,
Иди простою нимфою смиренной
На поиски — и ты найдёшь её.
Тебя за нимфу примут, выйдет дело,
Ты только с ними будь открыто, смело.

CCI

И как увидишь Мензолу, беседой
С ней о вещах священных начинай,
Божественных, — приятно проповедуй,
А между тем себя не забывай.
Тому, что знаешь сам, на деле следуй,
И только, сын мой, сердцу помогай —
Оно научит всем речам учтивым
И для неё приятным и красивым.

CCII

И только лишь денёк твой прояснится,
Увидишь — и тогда откройся ей.
Она, как птичка, лесом устремится
От соколиных яростных когтей.
Но сделай — пусть не так тебя боится:
Ведь побежит, так побежит быстрей,
Чем схватишь ты её; не сомневайся;
Слукавив, своего уж добивайся.

CCIII

Насилия но бойся: так поранит
Её мой сын, что из твоих когтей
Уж не уйдёт; получишь всё, что манит,
И в полноте, по воле ты своей.
Пусть мой совет тебе законом станет —
И совершишь, и овладеешь ей».
Рекла — исчезла. День уж загорелся.
И Африко вскочил и вмиг оделся.

CCIV

И понял он видение Венеры
Глубоко — и возрадовался он,
И этот план пленил его без меры.
Тут пламень в сердце так был разожжён,
Что весь пылал он, полон крепкой веры:
Ведь уж теперь возьмёт её в полон.
Обдумывать он начал предприятье;
Всё дело в том: как раздобыть бы платье?

CCV

И вспомнил, поразмыслив, что хранится
У матери красивейший наряд, —
Она в него лишь изредка рядится, —
И молвил он себе: «Вот был бы клад,
Когда б его добыть!» Лишь отлучится
Мать из дому — и будет он богат.
В потайном месте так он платье спрячет,
Что после взять — уж ничего не значит.

CCVI

И тут судьба явилась благосклонной
И доброю к нему. Едва погас
И бледный лик луны в лазури сонной,
И звёздный свет, и дня был близок час,
Как Джирафоне встал и, побуждённый
Работой спешной, вышел вон как раз,
Нимало не замедля. Вся забота,
Пошла вослед старушка за ворота.

CCVII

Тут не был Африко ленив на дело.
Увидевши, что в доме — никого,
Туда, где платье, поспешил он смело
И скоро без труда сыскал его.
Едва задумал, как уж всё поспело.
Никем не зрим, скрывая торжество,
Добычу из дому он снёс далёко,
В чужое место, и укрыл до срока.

CCVIII

Потом, когда домой он торопился,
Для дела всё казалось под рукой.
А потому он в тот же день стремился
За Мензолой; но, как вошёл домой,
Взял лук он, что за выделку ценился,
Со стрелами колчан красивый свой
И всякими вещами запасался.
Так день прошёл, другой уж начинался.

CCIX

Уж Феба кони быстрые примчали
Сменить зарю на блещущий восток;
Уже вершины жёлтые сияли,
И отблеск розовый на запад лёг;
Местами долы лишь в тени лежали, —
Как Африко вскочил и со всех ног
С колчаном, с луком из дому помчался.
«Я на охоту», — матери сказался.

ССХ

Пошёл к вчерашнему он месту, вынул
Поспешно платье матери своей;
И там с себя свои одежды скинул,
В него переоделся поскорей;
Подпоясаться стеблем не преминул,
Чтоб двигаться свободней и ловчей.
Ему Венера, верно, помогала
В убранстве: так оно ему пристало!

ССХI

А спутанные волосы спадали
Не слишком величавою волной,
Но нитью золотой вдруг отливали
И, русые, пленяли красотой.
Но хоть ещё недавние печали
На бледном лике след являли свой,
Однако оттого-то поневоле
Он женственным ещё казался боле.

CCXII

Преображённый с ловкостью такою,
Он с правой стороны колчан надел,
Взял в руки лук с легчайшею стрелою
И на себя немного поглядел.
Себе он показался не собою:
Он не мужчиной — женщиной смотрел.
Со стороны на эту бы картину
Кто глянул — не признал бы за мужчину.

CCXIII

Затем свои одежды положил он
Туда, откуда женские достал,
И путь ко фьезоланским устремил он
Горам, но шагу уж не прибавлял,
И там зверей немало застрелил он,
А уж потом себя и не скрывал.
Но лишь на высшую вершину вышел
Из трёх, — оттуда сильный шум услышал.

CCXIV

И Африко взглянул, откуда крики, —
Нимф несколько увидел; впереди
Бегут — стреляют; слышен вопль великий:
«Стой, стой на месте! Зверя подожди!»
Стоит, глядит — кабан несётся дикий,
В нём стрелы, как щетина, позади,
И со спины кровь красная стекает.
Лук Африко всей силой напрягает —

CCXV

И прямо в грудь он кабана стрелою
Разит, — и сердце та прошла насквозь,
Вся толща кожи не спасла собою;
Ступил он шаг — и сил уж не нашлось,
Он пал, сражённый насмерть раной злою.
Венере и Амуру привелось
Так пожелать, чтоб Мензола глядела,
Как было с кабаном лихое дело.

CCXVI

И нимф толпа сейчас туда сбежалась,
Все думали, что Африко — своя.
И Мензола со всеми оказалась;
Беседой занялась своя семья.
Тогда она им рассказать старалась:
«Его паденье видела ведь я.
Удара в жизнь я краше не видала,
Чем вот она, явившись, показала».

CCXVII

Как сердце Африко в груди взыграло
До глубины — с такою похвалой
Из уст её! И тут же горько стало:
Молчать, когда она — перед тобой;
Но уж одно-то твёрдо сердце знало:
Удар любви отдался в ней самой.
Хоть ничего не знай, тут ясно было:
Мгновенье роковое наступило.

CCXVIII

Но, верно, страх сильней всего иного
Перед оружьем дев — его сдержал.
А поосвоившись, за словом слово,
В беседу нимф и он уже вступал.
О всём событии судил толково,
О кабане, что мёртвый тут лежал,
И как его нашли, и как стреляли,
И как в него вдогонку попадали.

CCXIX

Сказала Мензола: «Будь тут Диана,
Что за подарок поднесли б мы ей!»
Услышать было Африко желанно,
Что далеко Диана: тем вольней.
Но, побеседовав ещё пространно
О чудном звере, меж иных затей,
Вот, цель устроив, занялись стрельбою
И состязались в ней между собою.

ССХХ

И все ещё ловчились тут немало, —
То лук звенит, то прожужжит копьё.
Вот Мензола копьё рукою сжала, —
Всех ближе в цель попало остриё.
Тому дивится Африко немало;
Взял тотчас лук — и где копьё её,
В то место и его стрела вонзилась
И к цели ближе всех с ним очутилась.

CCXXI

Как мастерит Амур, когда захочет
Кого-нибудь в другого вдруг влюбить,
В тот день свой разум тонкий тоньше точит;
Чтобы к концу событье торопить,
Не словом — делом он его упрочит.
Так и в тот день сумел он совершить,
Что Африко и Мензола сумели
Вдвоём стрелой попасть всех ближе к цели.

ССХХII

И вот уж Мензоле всё больше мило,
Что хвалят постоянно их двоих,
И вот уже душою полюбила,
И каждый миг сближает слаще их.
И сладко Африко, и взоров сила
Вольна, — с неё не сводит он своих.
Она что скажет — он уж подтверждает,
Она ему всё тем же отвечает.

CCXXIII

Но вот они стрельбой поутомились
И начали скучать своей игрой.
Тогда оттуда прочь они пустились
И тут же недалёко всей толпой
Пришли к пещере, там остановились.
Одна из нимф огонь несла с собой.
И печь они кабанье мясо стали
С другой дичиною, что настреляли.

CCXXIV

Уж солнце треть дороги совершило
В своём течении, когда привал
Всех нимф собрал. И тень их осенила:
Огромный лавр её на них бросал.
Жаркое на широком камне было
Положено. Приправы заменял
Хлеб из каштанов, как тогда водилось:
Зерна ещё для хлеба не родилось.

CCXXV

А пили воду с мёдом отварную
И с травами — то было их вино —
Из деревянных чаш и вкруговую;
В средине жбан — из дерева равно.
И круг широкий нимф толпу живую
Сомкнул у камня. Было суждено,
Чтоб Африко и Мензола друг с другом
Сидели рядом, сомкнутые кругом.

CCXXVI

Пришёл конец живому угощенью,
Из-за стола тут нимфы поднялись
И по горе, предавшись нежно пенью, —
Где две, где три, четыре — разбрелись
Туда, сюда, смотря по настроенью.
Влюблённые и тут не разошлись:
С тремя другими нимфами отлогой
С холма пошли ко Фьезоле дорогой.

CCXXVII

Как мы сказали, Мензолу пленило
Всё в Африко глубоко: торжество
В стрельбе искусной, пламенная сила
Сближения и речь — нежней всего,
Как жизнь, она его уже любила,
Без нагляденья глядя на него.
Но никому и в мысль не западало,
Чтоб их любовь запретная сжигала.

CCXXVIII

Она чистосердечно полагала,
Что это нимфа из соседних гор.
Мужчину не напоминал нимало
Ни бледный лик его, ни томный взор.
Узнай лишь то она, чего не знала,
Любезной не была б, как до сих пор
И как с другими, — предала б отмщеныо,
Бесчестью, истязанью, поношенью.

CCXXIX

Не нужно говорить — уж говорилось, —
Как Африко был в Мензолу влюблён.
Но шёл он с ней, в груди его таилось
Такое пламя, был он так зажжён,
Что таял, словно воск, а сердце билось.
Он в созерцанье милой углублён;
Прикосновенье, слово — всё учтиво,
И замирает в нём душа стыдливо.

ССХХХ

Он говорил себе: «Но что со мною?
Что мне сказать себе? Что предпринять?
Моё желанье только ей открою, —
Страшусь её, обидев, потерять:
Любовь сменится ненавистью злою,
И все начнут меня, как зверя, гнать.
А не решусь я нынче ей открыться, —
Такому случаю не воротиться.

CCXXXI

Когда б ушли дорогою своею
Вот эти нимфы и остался б я
В уединенье с Мензолой моею,
Мне было б легче, больше не тая,
Сказать, кто я, открыться перед нею,
И, вздумай побежать, — уж власть моя
Схватить её умело, чтоб покинуть
Меня уж не могла, или отринуть.

CCXXXII

Но нынче уж они, я полагаю,
Ни на минуту не покинут нас;
И если медлить, ввек не наверстаю
Всех тех удач, что мне даны сейчас.
Нет, сделать всё, что в силах, — так решаю;
Замедлить — потеряю всё зараз».
Её схватить он весь уже рванулся,
Но удержался, милой не коснулся.

ССХХХIII

«О, научи, о, помоги, Венера,
О, дай сейчас мне благостный совет!
О, чувствую — исполнилася мера,
Я должен взять её, исхода нет».
Мешаются сомнение и вера,
И чудится погибель; мысли — бред.
Меж да и нет он стал метаться думой,
И жёг больней огонь любви угрюмый.

CCXXXIV

Они спустились низко по склоненью
Холма, и дол совсем уж близок был,
Что делит две горы, — тут к утоленыо
Желаний Африко Амур спешил:
Решил не медлить, и его томленью
Лишь этот день он сроком положил.
Так вместе шли они, — и их вниманье
Вдруг привлекло в долине вод плесканье.

CCXXXV

Лишь несколько минут им было ходу,
И подошли — и видят в озерке
Двух обнажённых нимф, вошедших в воду.
Гора против горы невдалеке.
И в воду тоже входят, тем в угоду,
Подолы приподнявши налегке.
Беседуют, сбираются купаться:
«Что сделаем? Давайте раздеваться!»

CCXXXVI

Кругом жара сильнейшая стояла
В то время дня; и их влекла тогда
Прохладою, светлела и сияла
Прозрачная, чистейшая вода, —
И думали: за чем же дело стало?
Ведь никакого не грозит вреда.
За нимфой нимфа тут разоблачилась,
А Мензола к любимцу обратилась,

CCXXXVII

Сказав ему: «Подруга дорогая,
Купаться будешь ли ты с кем из нас?»
И молвил тот, спокойно отвечая:
«Подруги, не отстану я от вас,
Сладка мне воля ваша, не иная».
А про себя сказал он тот же час:
«Коль все разденутся, так я решаю:
Желанья своего уж не скрываю».

CCXXXVIII

Решил — пускай сперва разоблачатся
Все нимфы: он — чрез несколько минут,
Так, чтобы невозможно было взяться
Против него им за оружье. Тут,
Нарочно медля, стал он раздеваться,
Чтоб кончить, как уж в воду все войдут
И по лесу бежать им стыдно будет,
А Мензолу остаться он принудит.

CCXXXIX

Он от одежд едва освободился,
В воде уж нимфы были всей толпой.
Тут обнажённый к ним он устремился,
К ним обративши свой перёд нагой.
Все отшатнулись. Визгом разразился
Отчаянный, дрожащий вопль и вой.
И начали кричать: «Увы! Увы!
Вот это кто. Теперь прозрели вы».

CCXL

Голодный волк на стадо так стремится
И, на толпу овец нагнавши страх,
Одну хватает, с ней далёко мчится,
Оставивши всех прочих в дураках;
Блея, бежит всё стадо, суетится,
Хоть шкуры-то спасая второпях.
Так Африко, вбегая быстро в воду,
Схватил одну — любви своей в угоду.

CCXLI

Другие в страхе — суета такая! —
Вон из воды — к одеждам все спешат
И впопыхах, себя лишь прикрывая,
Скорей, едва одевшись, наугад,
Одна другой совсем не замечая,
Бегут и не оглянутся назад —
Все врассыпную, кто куда, и в спехе
Оставили на месте все доспехи.

CCXLII

А Африко в объятьях, торжествуя,
Сжал Мензолу, рыдавшую без сил,
В воде — и, девичье лицо целуя,
Слова такие милой говорил:
«Ты — жизнь, ты — нега, — коль тебя возьму я,
Не отвращайся: мне тебя вручил,
Душа души моей, обет Венеры,
Не плачь хоть для богини, ради веры!»

CCXLIII

Но Мензола речей его не слышит,
И борется всей силою своей,
И крепкий стан туда-сюда колышет,
Чтоб из объятий вырваться скорей
Того, кто на неё обидой дышит;
По лику — слёзы градом из очей.
Но он её держал рукой железной —
И оборона стала бесполезной.

CCXLIV

В той их борьбе задумчиво дремавший
До той поры — отважно вдруг восстал
И, гордо гребень пышный свой поднявши,
У входа в исступленье застучал.
Бил головой, всё дальше проникавшей,
Так что вовнутрь вошёл, не отдыхал,
Ломился с превеликим воплем, воем
И словно бы с кровопролитным боем.

CCXLV

Мессер Мадзоне взял Монтефикалли
И в замок победителем вступил, —
И вот его с восторгом тут встречали,
Кто гнал сейчас из всех последних сил.
Но после столь решительных баталий
Он буйну голову к земле склонил,
От жалости глубокой прослезился,
Из замка кротким агнцем удалился.

CCXLVI

Как видит Мензола, что против воли
Похищено девичество её,
Рыдая, к Африко в душевной боли
Оборотилась: «Совершил своё
И, дуру, обманул меня; хоть доле
Не медля выйдем: злое бытиё
Сейчас прерву руками я своими;
Жить не хочу с страданьями такими».

CCXLVII

Услышал Африко слова печали,
И на берег он вышел вместе с ней;
Её страданья лютые терзали,
И тяжко он скорбел в душе своей.
Его желания торжествовали
Отчасти, но вспылал ещё сильней
Огонь в груди, сторицей распалённый
Пред ней, такой несчастной и смущённой.

CCXLVIII

Одеться только лишь они успели,
Схватила быстро Мензола копьё,
Ни слова не сказав — к последней цели,
В грудь крепкое направив остриё.
Увидев мысль ужасную на деле,
К ней Африко метнулся и её
Схватил под мышки, в лес далёко с силой
Копьё забросил и промолвил милой:

CCXLIX

«Увы, любовь моя, что ты хотела,
Что за безумье совершить с собой?
О злая мысль — на этакое дело
Свирепое подвигнуть разум твой!
О, мне, глупцу, какого ждать удела,
Лишась тебя со всей твоей красой?
Минуты бы не прожил я в разлуке
И на себя сам наложил бы руки!»

CCL

Сердечной мукой Мензола такою
Томилась, что у Африко в руках
Упала, обмерла: а он с тоскою
Уж видит смерть на меркнущих чертах.
Обняв её, он слёзы льёт рекою.
Холодный душу сотрясает страх
За жизнь её; и ношу дорогую
Он сокрывает в сень ветвей густую.

CCLI

Так вместе с ней поникнув под ветвями,
Он левою рукой её держал,
А правою покрытые слезами
Ланиты ей тихонько вытирал
С суровыми и грустными речами:
«О смерть, вот всё, чего твой взор искал!
Ты счастья моего меня лишила,
А вместе с ним и мне — одна могила».

CCLII

Потом, лик помертвевший лобызая,
«Любовь моя! — взывал он. — Для чего
Злой этот день, судьбина эта злая
Нас разлучила!» Взора своего
С лица любимого всё не спуская,
Всё говорил — и клял он торжество
Своих желаний, что минутно было
И Мензолу так страшно оскорбило.

CCLIII

Но, скорбь излив над помертвелым ликом,
Что, бледный, не казался больше жив,
Его не раз в мучении великом
Слезами и лобзаньями покрыв,
Не в силах жить в терзании толиком,
Решил убить себя. Вот уж порыв
Его с земли для смерти подымает, —
Как он услышал: Мензола вздыхает.

CCLIV

Дух Мензолы по воздуху носился,
Час не один в блуждании провёл,
И в тело наконец он воротился,
В свои вместилища опять вошёл, —
Она пришла в себя, и вздох излился,
И стон из уст, и горестный глагол:
«Увы, увы, о если б умерла я!» —
Она рыдала, не переставая.

CCLV

Когда увидел Африко живою
Вдруг Мензолу, что, мнилось, уж мертва, —
Воскрес сердечной радостью одною,
Заговорил утешные слова:
«О роза ароматом и красою,
Я за тебя страдаю, ты — права;
Но лишь не бойся и не ужасайся,
Моей защите крепкой доверяйся.

CCLVI

Ты мне всех благ дороже и желанней —
И ты теперь в объятиях моих.
Нет сердцу моему больней страданий
И безутешней — мук и зол твоих.
И горе мне, я мнил — предел терзаний! —
Что держит смерть тебя в цепях своих.
Моя рука меня разить готова,
Как слышу вздох твой и живое слово».

CCLVII

«Злосчастная, о, как я истомилась! —
Она сказала, взоры подняла. —
Зачем я, глупая, на свет родилась,
Зачем жива? — и слёзы всё лила. —
Зачем сама в тот день не задушилась,
В день первой встречи? Или б умерла,
Как облеклась в Дианины покровы:
Кабан бы растерзал меня суровый!»

CCLVIII

Ей молвил он: «Ах, не томись душою.
Смотрю — и сердце падает в груди:
Какою ты поражена тоскою,
Не видя утешенья впереди,
Считая жизнь свою такою злою.
Но от меня тревог себе не жди:
Сильней себя — тебя люблю; со мною
Ты будь навек желанною, одною.

CCLIX

А чтобы ты свободно доверяла
Такой любви, как я сказал сейчас,
Всё расскажу я с самого начала:
Тому четыре месяца как раз,
Охотился, не думая нимало,
Я тут один; иду, не торопясь,
Вдруг из лесочка — голоса людские;
Я подошёл взглянуть, кто там такие.

CCLX

У вод я вижу светлую поляну
И нимф сидящих, вижу между них
Всех выше я владычицу Диану,
И вас она, служительниц своих,
Сурово учит, как прилично сану;
Тут встретил взгляд мой взор очей твоих
И всю красу твою; любви стрелою
Тут поражён я был перед тобою».

CCLXI

Потом он рассказал ей, как сокрылся,
Стоял и долго на неё глядел,
И как по ней желанием томился
И ею глаз насытить не умел,
И милым этим ликом как пленился
(Так говоря, лобзать его хотел),
И как, когда уж нимфы разбредались,
«Пойдём же, Мензола!» — слова сказались.

CCLXII

Поведал слёзы ей и воздыханья,
Обильно сеянные для неё,
И все свои томленья и терзанья,
И как дала Венера за житьё
Послушливое — в сонном обаянье
Надежды слово крепкое своё,
И сколько раз найти её пытался,
И обо всём ей рассказать старался.

CCLXIII

Потом — как раз её в уединенье
Он повстречал — и бросилась бежать —
И лепетал он робкое моленье —
Н как жестоко было не внимать.
И о копьё, что в страшное мгновенье
Вонзилось в дуб — а то б не миновать!
О крике «Берегись!», о том, как скрылась
И больше не сказалась, не явилась.

CCLXIV

Потом о приношении Венере,
О том, какой дала она ответ,
Как быстро он, вполне предавшись вере,
Преобразился и, переодет,
Явился с нимфой схожим в полной мере
И бросился — сыскать единый след, —
Что нынче тут судьба ему судила.
«Ты знаешь, как и я, что дальше было.

CCLXV

Я рассказал терзание сплошное,
Что за тебя душой переносил.
И потому, свершив насилье злое,
Я делал лишь под властью мощных сил:
Перед тобой мне чуждо всё дурное.
Но лишь Амур, что так меня томил
Тобой, — всему виновник и причина.
Прости его! Безумие — безвинно».

CCLXVI

Всё Мензола отлично понимала,
Что о любви своей он говорил —
И как она впервой его объяла,
И вещи, что Амур ему внушил, —
Тут в ней самой уж сердце запылало,
И вздох её глубокий затомил.
Стрела Амура нимфе в грудь вонзилась,
А мнила — тут предательство свершилось!

CCLXVII

Сказала: «Ax, я твёрдо вспоминаю —
На днях один мне всё вослед бежал;
То был ли ты, другой ли, я не знаю,
Что так меня жестоко оскорблял.
И чтоб ему отмстить — я утверждаю! —
Я обернулась, гнев меня терзал,
В него копьё метнула я всей силой,
Но вижу — всё за мной бежит постылый.

CCLXVIII

И помню я — когда б иначе было! —
Гляжу, копьё летит его сражать,
Меня с чего-то жалость охватила,
Кричу я: «Берегись!» — и прочь бежать.
А дуб копьё, я вижу, обнажило
И всё в него вошло по рукоять.
В лесу ближайшем скрылась я, горюя.
Ты ль это был? Тебя не узнаю я.

CCLXIX

Я больше в жизни дня не вспоминаю,
С тех пор Диане как посвящена,
Чтоб видеть мужа. Если б (тщетно, знаю!)
Богами не была мне суждена
С тобою встреча! Нет, я ожидаю —
Дианою я буду изгнана
С отступницами: мной моё изжито:
Нещадной ею буду я убита.

CCLXX

И будешь ты, о юноша, — причина
Позорной казни, гибели моей.
И хоть виновен ты, а я невинна,
Жить будешь правым до исхода дней.
В свидетели зовёт моя кручина
Диану, и деревья, и зверей,
Что всею силою я защищалась
И лишь насилием тебе досталась.

CCLXXI

Я, чистая, невинная, тобою
Обманута и низко предана.
Но жизнь свою прервав своей рукою,
Наверное от этого пятна
Освобожусь. И с жизнию земною
Я, глупая, расстанусь лишь, верна,
Уж ты, довольный, жить как прежде станешь
А бедную меня и не вспомянешь».

CCLXXII

Обняв её, в порывистом рыданье
Промолвил Африко: «Безумец я,
Но я ль тебя покину на страданье
Одну, любовь нежнейшая моя?
Нет, за любовь ты дай мне обещанье:
Исчезнет мысль несчастная твоя,
Иль раньше на меня наложишь руки,
Чтоб мига мне не жить с тобой в разлуке.

CCLXXIII

Немыслимо отныне разлученье
С тобою, милая». И целовал
Уста и лик — небесное виденье,
И слёзы глаз прелестных вытирал,
И молвил: «В самом деле порожденье
Ты райское», — и кудри ей ласкал,
И, встав, сказал: «Кудрей столь золотистых
Не видано — и столь прекрасно чистых.

CCLXXIV

Год, месяц, день и час благословенны,
То время, место, где сотворено
Всё: этот лик, столь дивно совершенный,
И тело, мудрой стройности полно.
Когда же кто искал во всей вселенной
И в небесах высоких, — всё равно, —
Где сонм богов святой, — и там не снится
Красы такой, чтобы с твоей сравниться.

CCLXXV

Ты ясный светоч всех благих деяний,
Как и живой источник красоты!
Исполненная чистых обаяний,
Единственное средоточье ты
Всех доблестей, души высоких знаний, —
И путь мне указуешь с высоты!
Ты сладостна, нежна, бела — не все ли
Достоинства красой тебя одели?!

CCLXXVI

Так как же не желать — какою силой —
Вкусить столь совершенной красоты,
Как томная, в задумчивости милой,
Ты, Мензола, — вне всех сравнений, — ты?
Зла и намёк бежит тебя, постылый,
Не мучь меня, избавь от тяготы.
Свершённое не может не свершиться, —
Так можно ль мне с тобою разлучиться?

CCLXXVIT

И сделай же, мольбе моей внимая,
Как мудрая, возьми из всех частей
Ты лучшую — и да исчезнет злая,
Испуганной душой воспрянь скорей
И обними меня, о дорогая,
Как я тебя, душа души моей,
Целуй меня сладчайшими устами.
Лишь пожелай, услады будут с нами».

CCLXXVIII

Амура мощь без устали вязала
Сердечко Мензолы клубком речей
Любезного, и тихо отлетала
Её печаль; и ясно было ей,
Что уж не быть иному. И пылала
Она любовью к Африко сильней —
Всё той, какою нимфу в нём любила, —
И слов его теперь пленяла сила.

CCLXXIX

Чуть удовлетворить его хотела
И шею левой обвила рукой.
Но целовать его ещё не смела:
Сама ему в поспешности такой
Ещё боялась ввериться всецело.
«О глупая, — промолвила. — Какой
Я дам ответ, коль рано или поздно
Диана, всё проведав, спросит грозно?

CCLXXX

Я ни с какою нимфой не посмею,
Как прежде, искупаться в ручейке
И, связана судьбиною моею,
От каждой буду ныне вдалеке.
Пойдут и обвинят меня пред нею,
Узнавши, почему я в злой тоске.
Жить одинокой я отныне буду,
О том, чего искала, позабуду.

CGLXXXI

Убив себя, я знаю, прегрешенья
Мне не избыть нимало, всё равно;
И ведь не соверши ты преступленья,
То не было б и мной совершено.
И будь обратного я убежденья,
Мне б и до завтра не было дано
Дожить: я за столь грешное деянье
Достойное несла бы воздаянье.

CCLXXXII

Но так твои благие утешенья
Преобразили вдруг всю мысль мою,
Связали клятвенные уверенья,
Что всю решимость гордую свою
Забыла я. Но что до рассужденья,
Чтобы пробыть со мной, — не утаю:
Нет, ни за что! Тебя уйти принужу.
Тут — грех на грех — и выйдет всё наружу.

CCLXXXIII

Да ведь тебя, конечно бы, узнали
Все нимфы, видевшиеся с тобой
В тот день, — и прямо бы уж растерзали,
Убили бы, узнав, кто ты такой.
Поверили б они тебе едва ли,
Что не знаком из них ты ни одной;
А я сказала б каждой встречной смело,
Что в нашей схватке я, мол, одолела.

CCLXXXIV

Тем более, что всякого общенья
Уж буду избегать по мере сил.
И, юноша, не отвергай моленья:
Ты невозвратного меня лишил, —
Оставь меня. Нести мои томленья
Дай мне одной. Мне свет не будет мил,
Но буду жить — и душу успокою.
О, сделай так, молю тебя с тоскою!»

CCLXXXV

Конечно, понял Африко прекрасно
Из этих слов, что уж своим огнём
Амур пылать её заставил властно,
Но лёгкий стыд лишь ставит на своём.
И, видя всё, как на ладони, ясно,
Сказал себе: «Отсюда не уйдём,
Пока с тобой ещё не потолкую,
И запоёшь ты песенку другую».

CCLXXXVI

Потом он молвил ей среди лобзаний:
«О сладостные, милые уста!
О лик прекрасный, всех моих желаний
Единая цветущая мечта!
Ты — женщина, одна из всех созданий,
Что в жизни мне, как божество, свята!
Я, глядя на тебя, воскрес душою:
Взяв лучшее, ты небрежешь тщетою!

CCLXXXVII

Но в силах ли, любя настолько страстно,
Перенести разлуку я с тобой?
Один — я умираю повсечасно,
С тобой — взнесён блаженною судьбой
Превыше всех желаний полновластно!
Но ведает Амур, какой тоской
Томится жизнь моя и дни, и ночи,
Когда не светят ей вот эти очи!

CCLXXXVIII

Но, скажем — пусть я мог бы удалиться,
Как ты велишь, — тогда снести ли мне,
Что думой одинокою томиться
Осуждена ты по моей вине?
И нашей встрече уж не возвратиться!
Так жизнь моя, несчастная вполне,
Таким страданьем миг наполнит каждый,
Что будет смерть моей единой жаждой.

CCLXXXIX

Но, раз не хочешь ты, чтоб я с тобою
Остался тут, пойти бы ты могла
Здесь недалёко в домик мой со мною.
И с матерью б моей ты там жила,
И назвала б она тебя родною,
Как милую бы дочку, берегла,
И так же бы отец. Избушка наша
С невесткой полная была бы чаша».

ССХС

«Нет, ни за что так делать не должна я, —
Сказала Мензола. — Идти с тобой
В твой дом! Нет, грех мой тяжко искупая
Смиренной, покаянною мольбой,
Крушиться буду, грешница такая.
И прежде смерть моя придёт за мной,
Чем к людям покажусь на свет я божий,
Венок утратив светлый и пригожий.

CCXCI

He с тем пошла Диане вслед я смело,
Чтобы вернуться в мир любой ценой.
Когда б за прялкой я сидеть хотела
У матери иль мужнею женой,
Далёко увело б такое дело
С пути, что мне открыл отец родной,
Меня любивший крепко. Покрывало
Дианино пять лет меня спасало.

CCXCII

И вот молю — напрасно ли моленье? —
Из-за любви, о коей ты твердил,
Что подняла тебя на преступленье,
Чтоб ты сейчас один домой спешил.
Клянусь тебе богиней, чьё веленье,
Чей выстрел, говоришь, тебя сразил:
Твоя любовь мне будет жизни жаждой,
Тебя любить я буду мыслью каждой».

CCXCIII

«Не будь во мне, — тот отвечал, — сомненья,
Что твой обет исполнится точь-в-точь,
Что мне отдашь ты сердца все биенья, —
Я подозренья отогнал бы прочь.
Но горше все обиды, огорченья, —
И я боюсь: ничем уж не помочь;
Раз ты в лесу, одна — так уж навечно
И я один. Мне страшно бесконечно».

CCXCIV

Она в ответ: «Сюда к тебе являться
Я буду очень часто, чтобы нам
Беседовать вдвоём, вблизи видаться
Благоприлично — хоть по целым дням,
И верь мне, слова буду я держаться
И ждать тебя, — придёшь ли только сам?
Ведь ты уже связал меня, признаюсь,
Я влюблена. Я, кажется, влюбляюсь».

CCXCV

От радости душою встрепенулся
Вмиг Африко, такую слыша речь:
Всех мыслей строй в ней сразу повернулся,
Амур успел в ней как пожар зажечь.
Черт ангельских лобзаньем он коснулся,
Её в объятья поспешил привлечь,
Сказал: «Послушай моего ты слова
И будь одна остаться здесь готова.

CCXCVI

Я жду, склонись, о роза молодая,
Перед разлукой к милости одной.
Ты знаешь, как, одну тебя желая,
Искусно изощрял я разум свой,
Чтоб овладеть тобой, звезда златая,
Теперь велишь расстаться мне с тобой.
И вот молю: по своему влеченью
Со мной на миг предайся упоенью.

CCXCVII

Довольней я и прочь тогда пущусь,
Раз воля такова теперь твоя.
О разреши, тебя я вновь коснусь —
Да насладимся вместе — ты и я.
А завтра я сюда к тебе вернусь —
Увидеть вновь тебя, любовь моя:
В тебе одной ведь все мои услады.
Позволь — и жизнь исполнится отрады».

CCXCVIII

«Чего ещё ты от несчастной хочешь, —
Сказала Мензола, — и о какой
Усладе с обездоленной хлопочешь?
Ты счастлив был. Молю, дай мне покой,
Уйди — и тем ты лишь себя упрочишь.
А я останусь ждать тебя с тоской.
Смотри, уж поздно, скоро солнце канет
И кто-нибудь нас тут вдвоём застанет». —

CCXCIX

«Ты знаешь хорошо, какой явилась
До сей поры с тобой услада мне,
И что меж нас обоих совершилось,
И сколько было горечи на дне, —
Так разве полным счастьем сердце билось?
Теперь спокойны оба мы вполне —
Нам будут неотравленной отрады
И пыл полней, и сладостней услады». —

ССС

«Ах, не желай мне, юноша прекрасный,
Чтоб худшее за злом вершила зло.
Ведь если б ты нашёл меня согласной,
Моё страданье только б возросло —
Лишь разразись Дианы гнев ужасный.
Отчаянье мне душу облегло.
Молю, как дара, — уходи. Моя
Печаль не будет меньше, чем твоя». —

CCCI

«Душа моя, не горше сокрушенье,
Чем от всего, что нами свершено,
Получишь ты. Ведь это преступленье
Осталось для Дианы так темно,
Как и для всех. И ты ни на мгновенье
Не пострадаешь. Нам сейчас дано
Всё сделать втайне. Кто же нас обидит?
Ведь если кто, так бог один увидит.

CCCII

И твёрдо знай: уйдя в глухие дали,
Не одарённый ласково тобой,
Умру я скоро от большой печали.
О сжалься хоть немного надо мной!»
И раз и два уста её лобзали,
Шепча: «Целуй же, цветик вешний мой!
Доверься мне; будь радостной и ясной,
Не дай мне умереть с любви несчастной!»

CCCIII

Со множеством прельщений и молений
Пред Мензолой тут Африко поник —
Раз во сто больше наших исчислений;
Так жадно целовал уста и лик,
Что много раз, и всё самозабвенней,
Пронзительный ему ответил крик.
Ей подбородок, шею, грудь лобзая,
Он мнил — фиалка дышит полевая.

CCCIV

Какая башня твёрдо возвышалась
Тут на земле, чтобы, потрясена
Напорами такими, не шаталась
И, гордая, не пала бы она?
Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,
Его бронёй стальной защищена,
Лобзаньям и прельщеньям недоступна,
Что сдвинули б и горы совокупно?

CCCV

Но сердце Мензолы стальным ли было,
Колеблясь и борясь из крайних сил?
Амура восторжествовала сила,
Он взял её, связал — и победил.
Сначала нежный вкус в ней оскорбила
Обида некая; но милый — мил;
Потом помнилось, что влилось в мученье
Желанье нежное и наслажденье.

CCCVI

И так была душой проста девица,
Что не ждала иного ничего
Возможного: ей негде просветиться,
Как человеческое естество
Рождается и человек творится:
Слыхала вскользь — не более того;
Не знала, что двоих соединенье
Таит живого третьего рожденье.

CCCVII

Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,
Какой-то властной нежною судьбой
Влекусь тебе предаться непременно
И не искать защиты никакой
Против тебя. Сдаюсь тебе — и пленной
Нет сил уж никаких перед тобой
Противиться Амуру: истиранил
Меня тобой — глубоко в сердце ранил.

CCCVIII

И я исполню все твои желанья,
Всё, что захочешь, сделаешь со мной:
Утратила я силы для восстанья
Перед Амуром и твоей мольбой;
Но лишь молю — яви же состраданье, —
Потом иди скорей к себе домой:
Боюсь, что всё же буду здесь открыта
Подругами моими — и убита».

CCCIX

Дух Африко тут радость охватила
При виде, как в душе приятно ей;
Её целуя, сколько силы было,
Он меру знал в одной душе своей.
Природа их на хитрость убедила —
Одежды снять как можно поскорей.
Казалось, у двоих одно лишь тело:
Природа им обоим так велела.

СССХ

Друг друга целовали и кусали,
Уста в уста, и крепко обнялись.
«Душа моя!» — друг дружке лепетали.
Воды! Воды! Пожар! Остановись!
Мололи жернова — не уставали,
И оба распростёрлись, улеглись.
«Остановись! Увы, увы, увы!
Дай умереть! На помощь, боги, вы!»

СССХI

Вода поспела, пламя погасили,
Замолкли жернова, — пора пришла.
С Юпитером так боги пособили,
Что Мензола от мужа зачала
Младенца-мальчика; что в полной силе
И доблести он рос — вершить дела;
Всё в свой черёд — так о повествованье
Мы доброе дадим воспоминанье.

CCCXII

Так целый день почти что миновался,
Край только солнца, видный, пламенел,
Когда усладой каждый надышался,
Всё совершив, обрёл, чего хотел;
Тут Африко уйти уже собрался,
Как сам решил, но всё душой болел;
И, Мензолу руками обнимая,
Он говорил, влюблённый лик лобзая:

CCCXIII

«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,
Завистница восторга нас двоих!
Ведь я так рано принуждён тобою
Покинуть благородную! Каких
Я ждал блаженств — и их лишён судьбою!»
И много длительных речей иных
В страдании глубоком изливалось:
Разлука горше смерти показалась.

CCCXIV

Стояла Мензола, мила, стыдлива,
Потупившись, как будто бы грешна,
Хотя уж не была она так живо,
Как в первый раз, тоской удручена.
Разнеженная, хоть чужда порыва,
Была уже счастливее она.
Обмана всё-таки ей страшно было
Невольно — и она заговорила:

CCCXV

«Что можешь сделать ты ещё — не знаю;
Не уходить — предлог теперь какой?
Любовь моя, тебя я умоляю, —
Ты утолён со всею полнотой —
Ты должен удалиться, полагаю,
Не медля ни минуты здесь со мной.
Ведь только если ты уйдёшь, любимый,
Я здесь могу остаться невредимой.

CCCXVI

И лишь листок, я слышу, шевельнётся,
Мне чудятся шаги подруг моих.
Так пусть тебе в разлуке не взгрустнётся:
Ведь от напастей я спасусь лихих.
Хоть пред разлукой больно сердце бьётся.
Готова я, и страх во мне затих,
А ночь близка, а нам идти далеко
Обоим, чтобы дома быть до срока.

CCCXVII

Но, юноша, скажи своё мне имя,
И пусть оно останется со мной:
Мне груз любви тяготами своими
С ним будет легче, нежели одной».
«Моя душа, — ответил он, — какими
Жить силами смогу, простясь с тобой?»
И назвал ей себя — и целовались
Они без счёта, нежно миловались.

CCCXVIII

Влюблённые, готовые расстаться,
Уже прощались столько, столько раз
Н не могли никак нацеловаться, —
Глав тысячу б я вёл о том рассказ.
Но это всем знакомо, может статься,
Кто наслаждался так хотя бы раз,
Кто знает, сколько несказанной муки
В усладе, что обречена разлуке.

CCCXIX

Несчётных поцелуев не умели
Они унять. Пойдут, скрепив сердца,
Но шаг — и вновь назад, к желанной цели —
Лобзать румянец милого лица.
«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —
Друг другу лепетали без конца,
Вздыхая, и расстаться не решались,
Сходились вновь, и шли, и возвращались.

СССХХ

Но видя, что уж невозможно дале
Отсрочить расставание никак,
В объятья руки жадные сплетали,
Друг друга, страстные, сжимая так,
Что их бы силою не разорвали:
Любовь не отступала ни на шаг.
И долго так стояло изваянье —
Любовники влюблённые в слиянье.

CCCXXI

Но наконец они разъединились,
Пожала руку милая рука,
На миг друг в друга пристально воззрились,
Пришли в себя, опомнились слегка.
И вот они, печальные, простились,
Хоть и была разлука так тяжка.
«Будь, Мензола, хранима вышней силой!» —
«С тобою здесь, мой Африко, мой милый!»

CCCXXII

Путь Африко к долине направляет,
А в горы Мензола с копьём в руке,
Задумчиво — и глубоко вздыхает
О сбывшемся несчастии в тоске.
И взор его её сопровождает,
Любуясь ей, ещё невдалеке.
Что шаг, то Африко оборотится,
На ненаглядную не наглядится.

СССХХIII

Шла Мензола, всё время озираясь,
Любуясь на любимого сверх сил,
К сразившему ей сердце обращаясь,
Что, как никто, желанен ей и мил.
Движеньями и знаками прощаясь,
Так дружку друг далёко проводил,
Пока они не выбрались из леса
И дали разделила их завеса.

CCCXXIV

Наш Африко в то место устремился,
Где утром он свою одежду скрыл;
Пришёл — не отдыхал, заторопился,
Себя в мужское платье обрядил.
Потом домой весёлый воротился
И там наряд он женский положил
Скорей на место, чтобы не явились
Отец и мать да платья не хватились.

CCCXXV

И хоть и пребывали Алимена
И Джирафоне в грусти не шутя,
Всё на дорогу глядючи бессменно:
Не возвращается ль домой дитя? —
Но, как увидели: идёт, — мгновенно
Утешились, покой свой обретя, —
И начались расспросы: где скитался?
Что долго так домой не возвращался?

CCCXXVI

Чтобы сокрыть любовное томленье,
Оправдывался Африко и лгал:
Хоть улеглось в груди смолы кипенье,
Он глубже, чем когда-нибудь, пылал..
С горошинку казалось измышленье,
И говорить он сам с собою стал:
«Когда же день придёт на смену ночи,
И я вернусь лобзать уста и очи?»

CCCXXVII

Так всё в душе безмолвно вспоминая
В подробностях, что совершилось днём,
И этим душу много услаждая,
Всё, что ни делали они вдвоём,
Он повторял в уме. Но тьма ночная
Уж спать велит; он прочь — чуть не бегом,
Хоть глаз сомкнуть и ни на миг не в силах,
Всю ночь во власти тех же мыслей милых.

CCCXXVIII

Вернёмся к Мензоле, что из долины
Одна в задумчивости шла, порой
Себя считая всё же в зле невинной,
Всё каялась, она и, лоб рукой
Сжимая, думала: «Такой судьбиной
Я сражена, и мой позор — такой,
Что, смерть, приди ко мне, тебя молю я,
А то сама убью себя, горюя».

CCCXXIX

Так горную вершину миновала,
Спустилась вниз по склону, там как раз,
Где солнце при восходе отражало
Свой первый луч и где последний гас.
И тут, как полагаю я, лежала
Её пещера, так — сказать на глаз —
На выстрел лука, а внизу катился
Весёлый ручеёк, журчал, резвился.

СССХХХ

И подошла она к своей пещере,
С глубокой думою в неё вошла.
Предстали вновь страданья и потери.
«О горе мне! — она произнесла. —
Зачем, прекрасная, по крайней мере
Я у ручья в тот день не умерла
Перед Дианой или в день злосчастный,
Как мне явился юноша прекрасный!

CCCXXXI

He знаю, глупая, как появиться
Опять к Диане мне? С каким лицом?
Как повернуться? И на что решиться?
Я вся горю и страхом, и стыдом,
И всё во мне как будто леденится,
Дыханье в горле сдавлено клубком
И от печали и от жуткой боли,
Томящей сердце, сжатое в неволе.

CCCXXXII

Приди, о смерть, к несчастной обделённой,
Приди же к этой грешнице мирской,
Приди ты к ней, в несчастный час рождённой!
Не медли ты! Чем, если не тобой,
Счастлива буду с честью осквернённой
Девической? Сердечный голос мой
Твердит, что если не придёшь ты скоро,
К тебе приду навстречу — от позора.

CCCXXXIII

Увы, подружки, думаете вы ли,
Что я из круга вашего ушла?
Увы, подружки, что меня любили
Так искренно, покуда я цвела
Невинностью, — теперь бы вы убили,
Как зверя дикого, исчадье зла,
Что чистоту навек свою сгубило
И наши все законы преступило!

CCCXXXIV

Именовать вольны меня с тобою,
О Каллисто, что, как и я, была
Когда-то нимфой, после ж злой судьбою
В тебя впилась Дианина стрела.
Зевс обманул тебя, и ты живою
Медведя вид свирепый приняла,
В лесах блуждая, от охот бежала
И уж не говорила, а рычала.

CCCXXXV

Дианина подруга, нимфа Чалла!
Муньоне надругался над тобой,
Диана ж поносить не перестала,
Пронзивши с юношей одной стрелой!
И стала ты ручьём, и зажурчала
Волна Муньоне под твоей волной.
В ваш круг отныне быть и мне приятой!
Моё бесславье — этот день проклятый!

CCCXXXVI

И то мне чудится — Диана тело
Мне расплеснула быстрою рекой,
То — шкурой зверя спину мне одела,
То перья птицы стан покрыли мой,
То — дерево — листвой я зашумела
И потеряла прежний вид людской.
Копьё носить я недостойна боле
И нимфою охотиться на воле.

CCCXXXVII

Отец мой, мать моя! Вы, сёстры, братья!
Когда, меня Диане посвятив,
Священные вы мне надели платья,
Раздался, помню, твёрдый ваш призыв,
Чтобы клялась Диану почитать я
И всех, кто с ней. И, в горы проводив,
Оставили — не с тем, чтоб я грешила,
Но чтобы девство навсегда хранила.

CCCXXXVIII

Не мыслите, что верность я попрала
Святой Диане, что глухой тоской
Душа полна; не знаете нимало,
Какая боль сменила мне покой.
А знали бы — как жалость бы бежала
Родных сердец! И с ревностью какой
Меня бы вы, отступницу, убили —
И дело бы благое совершили!»

CCCXXXIX

Так сильны были муки и рыданья
Несчастной Мензолы, так тяжек был
Жестокий вопль безмерного страданья,
Что нет в стихах моих потребных сил
Их выразить и дать именованья
Хоть сотой доле их. Тот вопль, уныл,
Растрогал бы деревья или камни, —
Такая сила в слове не дана мне.

CCCXL

И в сетованьях этих и в рыданье
Вся ночь прошла. Но только воспарил
Великолепный день в красе, в сиянье —
Глаза её в слезах отяжелил
И, во всю ночь бессонное, сознанье
С дыханием её остановил, —
Она уснула, слёзы всё роняя,
От тяжкого страданья отдыхая.

CCCXLI

А Африко, огнём любви пылая
Как никогда, покоя не обрёл;
И, лишь увидел — ночь уходит, тая, —
Почти бессонный, поднялся. Пошёл
Он в гору, прямо к месту поспешая,
Где накануне с Мензолой провёл
Сладчайший день и радости, и страсти,
Что был потом тяжеле злой напасти.

CCCXLII

Тут Мензолу застанет он, конечно;
Но, не застав, сказал себе: «Ну, вот
Ведь слишком рано». Начал ждать беспечно,
Чтобы его она, когда придёт,
Застала здесь. Мнил, что не бесконечно
То ожиданье. На венки сберёт
Цветов он пёстрых. Вот он тихо бродит,
Большие, малые цветы находит.

CCCXLIII

Один сплетя, себе он надевает
На кудри русые. Затем другой
Плесть из цветов роскошных начинает,
Меж ними ветви с ловкостью большой
Дерев пахучих, нежных заплетает,
Промолвив: «Этим же своей рукой
Ей обовью головку золотую
Когда придёт, а после поцелую».

CCCXLIV

Так Мензолы своей всё дожидался
Напрасно он: она ещё спала;
Цветы сбирая, мальчик развлекался —
И скука ожиданья не гнела,
Он взором к лесу часто устремлялся —
Туда-сюда: вот-вот, она пришла;
Глядит и внемлет; лист зашевелится
На кустике — уж Мензола помнится.

CCCXXLV

Но больше трёх часов так миновало,
А Мензолы всё было не видать.
Он столько ждал, что солнце уж пылало
Так яростно, что тяжело дышать
От жару было, и его нимало
Цветы, венки не стали развлекать,
Он тосковал, он ужасов боялся
И взорами испуганно метался.

CCCXLVI

И начал он, «увы» в душе взывая:
«Что может это значить? Нет её!»
И, мысли странные перебирая,
Искал унять смятение своё.
Случайностей родилась в мыслях стая? —
Обильно ими всякое житьё, —
И, жаждая любой такой причины,
В уме он строил всякие картины.

CCCXLVII

Час близился к вечерням. Подступила
Мгла сумрака, и день уж угасал,
А Мензола — так и не приходила.
Терзался Африко и горевал,
Растерянный; на сердце смутно было,
Когда, решившись уходить, сказал
Печально он: «Быть может, повстречались
Подружки по дороге, привязались —

CCCXLVIII

Да, может быть, её и удержали,
И, значит, мне б её напрасно ждать.
И вижу — звёзды ночи замерцали,
А путь ещё далёкий мне держать.
И в этой чаще странной пусть печали
И ожидания смешны, — опять
Сюда вернусь я завтра же с рассветом».
И он пошёл на холм в решенье этом.

CCCXLIX

Проснулась Мензола часу в девятом,
Исполнена страданий и скорбей.
В её уме, сомненьями объятом,
Вставала мысль, одна другой страшней.
Она металась, как в кругу заклятом,
И просто мысль не приходила ей
О данном накануне обещанье
Вновь к Африко вернуться на свиданье.

CCCL

Но так раскаянье и сожаленье
Владели ей, что помогли решить:
По договору — утра приближенье
Встречать вдвоём — и вовсе не ходить;
Но всей душой, во всём — в любом движенье
Свой грех великий постараться скрыть,
Так что, когда Диана вновь вернётся,
В ней подозренье и не шевельнётся.

CCCLI

Но всё ж не мог из памяти сердечной
Исчезнуть Африко; к нему она
Что миг — то льнёт, любови бесконечной
И тайного желания полна.
Но так владел ей страх Дианы вечный,
Что, мыслью робкой порабощена,
Туда уже не смела и прокрасться,
Где Африко иль где он мог попасться.

CCCLII

Так день прошёл, ещё, опять и снова,
Прошла неделя, месяц миновал,
Как Африко не видел дорогого
Лица любимой. Жил он и страдал.
И всё влекло его — не знал иного, —
Всё к лесу, где он Мензолу лобзал,
И всё её разыскивал, блуждая
И чудеса о ней воображая.

CCCLIII

Но не являлась облегчить томленья.
Так что Фортуна сжалилась над ним,
Скупая до сих пор на наслажденья, —
Увидев, как он бледен, как томим,
Страдальцу оказала снисхожденье:
Ведь отдых и ему необходим,
А бродит он, беседуя с собою,
Не ведая мгновения покою.

CCCLIV

И вот, когда второй уж месяц длился,
Как, Мензолы не видеть осуждён,
Он большим бы страданием томился,
Да был уж до предела доведён, —
Казалось, будто в зверя обратился
Всем видом, голосом, молчаньем он,
И голова кудрявая тускнела,
И всё молчал, как будто онемелый, —

CCCLV

И пас однажды, как обычно, стадо
В давно знакомом месте под горой,
И в мысль ему вошло тогда, что надо
Пойти туда, где давнею порой
Ему клялася Мензола-отрада
К нему вернуться. Кинулся стрелой,
Большое стадо бросив без охраны,
С одним копьём, один к своей желанной.

CCCLVI

И, подошедши к водам в той долине,
Где Мензолой своею овладел,
Глядел вокруг и, стоя посредине,
«О Мензола, — сказать себе посмел, —
Не верю, — ты ль рушительница ныне
Обета, что мне клятвой прозвенел
Священною, — сюда ко мне вернуться?
Ведь богу, мне ль — придётся обмануться.

CCCLVII

Напомню ли, как тут мы обнимались,
Слились в одно сплетенье жадных рук;
Клялась вернуться; и очей касались
Уста — и лгал напрасной клятвы звук,
И тут — не навсегда ль мы расставались?
Меж нами даль горчайшей из разлук.
Напомню ли, какие уверенья
Ты расточала, чуждая сомненья?»

CCCLVIII

Перескажу ль все стоны, воздыханья,
Что Африко, рыдая, издавал?
И, бередя несносные терзанья,
За мигом миг, вращаясь, восставал, —
Малейшие любви воспоминанья,
И добрые и злые. Он страдал
Час от часу несносней и тяжеле —
И кончить положил он в самом деле.

CCCLIX

И он остановился над водою,
Копьё в руке блестящее зажал
И остриё уставил пред собою,
А древко в землю. — «Злой Амур! — сказал. —
К какой судьбе я приведён тобою!
Вот умираю, грозный час настал!
И всё же пусть мой миг последний минет,
Когда надежда вовсе дух покинет.

CCCLX

О мой отец, о мать, спаси вас, боже!
Я ухожу в Аид, в угрюмый край.
А ты, река, зовись со мною схоже
И мой конец страдальный означай,
Какого нет мучительней и строже!
И взгляду всех живых напоминай
Волной, моею кровью обагрённой,
Что пал я здесь, любовью поражённый».

CCCLXI

Промолвив так и к Мензоле взывая,
Он сталью грудь насквозь себе пронзил,
И сердце та мучительно пронзая,
Его сразила, юноша почил.
И мёртвого взяла волна речная,
И дух от тела вольно воспарил,
А воды, что долиною катились,
Густою кровью ярко обагрились.

CCCLXII

Та речка — так, как и теперь, — делилась
Пониже на два разные русла.
Тем, что поуже, там волна катилась,
Где хижина покойного была, —
Волна кровавая. И вот случилось,
Был Джирафоне тут, как потекла
Вода, что кровь. Сжал сердце ток бегущий
Предчувствием большой беды грядущей.

CCCLXIII

И вот пошёл туда, не молвив слова,
Где было стадо, как он думать мог.
Нет Африко, — напрягши силы снова,
Он по реке со всех пустился ног
Искать, откуда начался сурово
Зловеще обагрённый кровью ток,
И отчего, и кто тому причина, —
И подошёл, и вот увидел сына.

CCCLXIV

Взглянул — лежит он в речке бездыханный,
Грудь юную насквозь прошло копьё, —
Чуть не упав, старик в тоске нежданной
Вдруг понял горе горькое своё.
Взял за руку его и с несказанной
Печалью молвил: «Чьё тут дело? Чьё?
Сыночек мой! Кто эту рану злую
Нанёс тебе и отнял жизнь живую?»

CCCLXV

Труп вынес из воды отец несчастный
И положил, рыдая, на траву,
И проклинал он этот день ужасный:
«Сын ненаглядный, как переживу?
Как мать узнает: сгинул сокол ясный,
Его не видеть больше наяву?..
Что делать нам, убогим, в горькой доле?
Одни мы одинёшеньки — доколе…»

CCCLXVI

И вбитое копьё из сердца вынул,
И на железо он глядел с тоской.
«Сынок мой, кто со злобой ярой ринул
Его в тебя, с свирепостью такой,
Что красный день мой уж навеки минул? —
Он говорил, рыдая. — Где покой?
Уж, верно, тут Дианы злое жало.
Ей, ненасытной, нашей крови мало».

CCCLXVII

Но вот, оглядывая неустанно
Копьё со всех сторон, он в нём узнал
То, что при сыне было постоянно.
Тут, света уж невзвидев, зарыдал:
«О, что же тут за дикий случай странный?
Сынок мой глупый, бедный! — он сказал. —
К нему пришёл ты сам ли злой судьбою,
Расчёлся ль кто твоим копьём с тобою?»

CCCLXVIII

Потом, поплакав долго и уныло,
Он сына поднял на плечи себе
И с тем копьём, что было так постыло,
Отнёс его домой, к родной избе.
И матери поведал всё, как было,
Всё время плача, о лихой судьбе,
И, показав копьё, того не минул,
Как сам его из груди сына вынул.

CCCLXIX

А плакала ли мать тут безутешно,
Об этом никому не нужно слов,
И не пересказать бы мне, конечно,
И вопль, и плач, и поздний тщетный зов,
И как она, страдая в тьме кромешной,
Кляла Фортуну и самих богов,
Лицом — к лицу сыночка прижималась
И в муках, и рыданьях надрывалась.

CCCLXX

Но наконец, как чтить умерших строгий
Повелевал обычай той порой,
Так тело, после скорби слёзной, многой,
Рождавшей плач, и жёсткий вопль, и вой,
Сожгли, рыдая с мукой и тревогой,
С великой, безутешною тоской,
Как те, что в этой жизни благо знали
Единственное — и его теряли.

CCCLXXI

А после пепел стынущий собрали
Костей сыновних и к реке пошли,
Где воды все багряные бежали
И кровью сына милого цвели.
У берега там землю раскопали
И пепел в ней глубоко погребли,
Чтоб имя там его не погасало,
Но реку навсегда знаменовало.

CCCLXXII

С тех пор, как ныне, реку люди стали
Прозваньем Африко именовать:
И там в тоске и горе пребывали
Отец-страдалец, мученица мать.
Так Африко окончил жизнь в печали.
О милом память — речке сохранять.
Оставим их и возвратимся снова
Мы к Мензоле, о ней продолжу слово.

CCCLXXIII

А Мензола тем временем страдала
И грустно и раздумчиво жила.
Но всё ж, поняв, что облегчить нимало
Всего, что совершилось, не могла, —
В неcчастиях терпенье обретала
И, как бывало, снова начала,
Хоть изредка, с подругами встречаться
И, хоть и против воли, оживляться.

CCCLXXIV

И повстречать не раз ей приходилось
Тех нимф, что были с ней, когда она
Досталась Африко. Всё, что случилось,
И все другие знали уж сполна, —
Не о грехе, конечно: говорилось
О том, как честь успешно спасена.
И Мензола, умея лицемерить,
Заставила в своё спасенье верить.

CCCLXXV

И с каждым днём спокойней становилась
И твёрже Мензола, убеждена,
Что к ней всё уваженье сохранилось
Её подруг, считавших, что она,
Как и они же, чести не лишилась,
И лжи её поверивших сполна,
Так что казалось ей, что и Диана
Уж ни греха не вскроет, ни обмана.

CCCLXXVI

Не значит это, что она изгнала
Из сердца Африко иль чтоб могла
Забыть услады прежние, — нимало;
Иль чтоб его тихонько не звала,
Когда не страшно, или не вздыхала
По нём частенько, ласково-мила;
Влюблённую, любовь её страшила, —
Она огонь глубоко в сердце скрыла.

CCCLXXVII

И, как всегда, бродить уже решилась
С подружками она, с копьём в руке,
Охотясь. Вот в том месте очутилась,
Где Африко сдалась. И вдалеке
Любуясь, завздыхала, умилилась,
Чуть слышно молвя в сладостной тоске:
«Мой Африко, всей радостью земною
Ты здесь упился, овладевши мною!

CCCLXXVIII

Теперь уж я не знаю, что с тобою,
Но, думаю, тоскуешь обо мне
Глубоко. Только не моей виною:
Страх не даёт мне мыслить об огне».
Так говоря, желала всей душою,
Чтоб Африко доволен был вполне,
Теперь уверенная уж заране,
Что всё здесь тайна — нимфам и Диане.

CCCLXXIX

Так Мензола любила и не смела
Любить — и подневольною жила,
Лицом прекраснейшим чуть побледнела,
Затем, что в лоне тихо зацвела
Плодом любви и им отяжелела.
Три месяца в неведенье была,
Что быть ей матерью, в великой боли
Родивши сына — и не минуть доли.

CCCLXXX

Природа между тем свой ход свершала,
И на четвёртом месяце, слышна,
Жизнь существа быть ясной начинала,
Которое в себе несла она.
Всем этим озабочена немало,
Дивилась Мензола, изумлена,
Что стан и бёдра явно пополнели,
И так окрепли и отяжелели.

CCCLXXXI

И Мензола, не ведая, в чём дело,
Была тут очень всем удивлена, —
Ведь никогда ни сына не имела,
Ни дочери; и думала она;
«Иль это к худу, что теряет тело
Всечасно стройность? Верно, я больна,
И с каждым днём я становлюсь тяжеле, —
Упасть бы хоть безвольно, в самом деле!»

CCCLXXXII

Близ Мензолы, — по берегу с полмили, —
В то время нимфа некая жила
(Её жильё чащобы затаили), —
Во врачеванье сведущей слыла
Превыше всех и знала в полной силе
Премудрости науки — без числа.
И ей уж больше сотни лет считалось,
И нимфа Синедеккья называлась.

CCCLXXXIII

К ней Мензола-простушка побежала
И молвила: «О мать, мне твой совет
Необходим». И тотчас рассказала,
Что чувствует и как боится бед.
Та головой поникшей покачала,
Смущённая, и молвила в ответ:
«Ты, дочь моя, с мужчиной согрешила,
И не могу, чтоб это тайной было».

CCCLXXXIV

Тут Мензола всем ликом покраснела,
Такие речи слыша, со стыда;
И, видя, что не скрыть такого дела,
Потупилась, робея; и, горда,
Обидеться хотела — не посмела,
Увидела, что не минет беда
В глазах у той, что всё уже узнала,
И молча, и не глядя — зарыдала.

CCCLXXXV

И Синедеккья тотчас убедилась
Из этих слёз и чистого стыда,
Что не по доброй воле всё случилось,
Что тут не преступленье, а беда.
И бедная насильно подчинилась.
Она смягчилась несколько тогда
И, чтобы деву ободрить немного,
Заговорила медленно и строго:

CCCLXXXVI

«Тут прегрешенье, дочь моя, такое,
Что не мечтай надолго скрыть его.
И так как сделала ты зло большое,
Не должно, чтоб гордыни торжество
Тебе сказало: это всё — пустое;
Ведь вправду ты погибла оттого.
Попробуем помочь; скажи мне: кто же
Похитил чистый цвет твой, всех дороже?»

CCCLXXXVII

Но Мензола словца не проронила,
А со стыда поникла головой,
В колени Синедеккьи лик сокрыла,
Услышавши один вопрос такой.
И вместо глаз лишь два потока было,
Наполненных обильною водой,
И непрерывно так она рыдала,
Безмолвная, и всё не отвечала.

CCCLXXXVIII

Но в речи Синедеккьи вдруг открылось
Ей всё — и сквозь рыдания и стон
Отрывисто, чуть слышно повинилась:
Как юношей обман произведён,
Как дело началось и как случилось,
Как ею овладел насильем он.
А после всё отчаянней рыдала
В огне стыда и к смерти всё взывала.

CCCLXXXIX

Старуха нимфа, слыша, как всё было,
Какую тонкую сплетая сеть,
Её в обман вовлёк юнец постылый,
Несчастной не могла не пожалеть.
И вот её немного пожурила
За промах, чтоб ей вновь не потерпеть
От легковерья, чтоб уж не грешила,
Вновь обмануть себя не допустила.

СССХС

И столько ободрить её сумела,
Что перестала Мензола рыдать;
Ей обещала дочерью всецело
Её считать, во всём ей помогать;
Предупредить заране захотела
И стала ей такую речь держать:
«Послушай, дочка, речь мою толково,
Вникай во всё от слова и до слова.

CCCXCI

Со дня, как ты впервые согрешила,
Как полных девять месяцев пройдёт,
Родишь дитя. И чтобы легче было,
Взывай к Люцине в первый же черёд,
Моли её, тебе поможет сила
Богини милосерднейшей. И вот,
Когда дитя родится, мы рассудим
И дальше всё ко благу делать будем.

CCCXCII

Об этом же не думай ничего ты,
Мне предоставь. Уж в сердце я своём
Обдумала подробно все заботы
Вслед за рожденьем, знаю обо всём.
А ты смотри, чтоб не было охоты
Отсюда выходить, чтоб о твоём
Грехе никак, нигде бы не узнали
И злейшей не нажить тебе печали.

CCCXCIII

Нет, оставайся ты одна в пещере,
Широкие одежды заведи,
Без пояса, и так по крайней мере
Свои грехи от взоров огради.
И в тихости, спокойствии и вере
Дни кроткие разумно проведи,
И часто приходи ко мне: тебя
Учить я буду, как блюсти себя».

CCCXCIV

Такие речи ободреньем были
Для девушки. «О мать, — она в ответ, —
Меня к надёжной пристани стремили
Мой грех, моё безумье — море бед,
И вижу ясно я и в полной силе,
Что в вашей помощи — добро и свет, —
И ей и вам я предаюсь сердечно,
Другой опоры лишена навечно». —

CCCXCV

«Теперь ступай. Что раз я обещала, —
Сказала Синедеккья, — то за мной.
И ни о чём не думай ты нимало,
Таи лишь крепко грех невольный свой».
А та слезами щёки орошала,
«Исполню», — молвила, пошла домой,
Пришла тропой кратчайшей, как и прежде,
Немного укреплённая в надежде.

CCCXCVI

И там жила задумчиво, страдала
И не ходила, как всегда, кругом
И лишь с собой в уме воображала
Всё Африко с сияющим лицом,
И так как в теле полном возрастала
Всё время, постоянно, с каждым днём,
Одежды все без пояса носила
И к Синедеккье часто заходила.

CCCXCVII

И сердце начало расти так властно
За неродившееся существо
Любовью к Африко, такою страстной,
Что больше не желала б ничего,
Как быть лишь неразлучно с ним всечасно
В тот страшный день — паденья своего.
По нём она всё время сокрушалась,
Его звала, слезами обливалась.

CCCXCVIII

И в думе той не раз она ходила
На место, где была осквернена,
Там Африко застать всё время мнила,
Пойти домой хотела с ним она.
Но не решалась — как-то стыдно было —
Явиться одинёшенька-одна
К его избе; и всё же приближалась
Туда не раз — и снова возвращалась.

CCCXCIX

Но тщетно разыскать его хотела:
Не знала, что отчаялся он в ней,
А телом так она уж пополнела,
Настолько стал младенец тяжелей,
Что для хожденья силы не имела.
И вот — всё у пещеры у своей,
Уж не ища нигде, она стояла:
Вот-вот он подойдёт — всё ожидала.

CD

И так-то к ней судьба благоволила:
В то место, где она когда-то свой
Грех приняла, туда не заходило
Всё это время нимфы ни одной, —
А их тогда вокруг немало было;
Как удивила б их она собой —
С лицом худым от горя и заботы,
Забывшая недавние охоты!

CDI

Меж тем — что совершала зачастую —
Во Фьезоле Диана прибыла, —
И радость по горам тогда живую
Весть о её возврате разлила,
Встречали нимфы гостью дорогую,
Толпа их собиралась, весела,
На праздник прибывало много люду
Из ближних мест и дальних отовсюду.

CDII

Узнала всё и Мензола без слова,
Явиться не хотела перед ней,
Чтобы не быть ей принятой сурово,
И думала: «Пойду — беды своей
Не скрою, я на это не готова,
И мука будет мне — всех мук больней».
И Синедеккья также отзывалась,
Чтобы не шла, а у себя скрывалась.

CDIII

Как раз в один из этих дней случилось:
В своей пещере Мензола была, —
Великой болью в теле затомилась.
Родов богиню громко призвала —
И тут младенцем — сыном — разрешилась.
Его с земли Люцина подняла
На шею к ней — рекла: «Ещё свершилось
Великое событье», — и сокрылась.

CDIV

Как ни безмерно то страданье было,
Что испытала Мензола, — впервой
Её такая доля затомила, —
Взглянула только: родился такой
Прекрасный мальчик, что всю боль забыла.
Рубашечку старательной рукой
Ему надела, грудью напитала
И в этот день без счёту целовала.

CDV

Ребёнок был так мил красою чистой,
Так бел, что любоваться б без конца, —
С кудрявенькой головкой золотистой;
И так во всём напоминал отца:
Его ресницы, взгляд его лучистый
И самый очерк нежного лица, —
Весь в Африко! За сходство то живое
Для Мензолы он был милее вдвое.

CDVI

И нежностью такой к нему горела,
Глаз не могла, любуясь, оторвать.
Нести же к Синедеккье не хотела,
Чтоб от себя его не отдалять;
Казалось ей, как на него смотрела,
Что видит Африко. И с ним играть
Пыталась и ловить его уловки,
И гладила рукою по головке.

CDVII

О Мензоле Диана вопрошала
Не раз её подружек. Где она?
Ответ ближайших был, что не бывала
Давно в горах у них, что не видна
Нигде как будто, где всегда гуляла.
Иные говорили, что больна
Она, должно быть, оттого с другими
К ней не пришла подругами своими.

CDVIII

И раз её найти расположилась
Диана — нимфа ей была мила —
И в обществе трёх нимф туда пустилась,
Где бедная приют себе нашла.
К пещере тотчас же она явилась
И впереди других туда вошла
Уверенно; но нет её. И стали
Подруги звать её, втроём кричали.

CDIX

Она ж неподалёку тут, в долине,
С ребёночком своим пришла к реке,
В тепле играя, радуясь о сыне;
Вдруг слышит, голоса невдалеке
Зовут, так громко, ясно, по-латыни.
Дивясь, глядит — Диана налегке
И с ней подруги. Сверху поспешают,
Но всё ещё её не замечают.

CDX

Так Мензолу тогда ошеломило
Явление Дианы, что молчком,
Вся, вся со страху трепеща, укрыла
Дитя в кусту терновника густом,
Оставив одного; что силы было,
Взялась — куда глаза глядят, бегом,
Тайком, тайком вниз бережком пустилась,
Леском, леском неслышно устремилась.

CDXI

Но скрыться не могла, как ни бежала:
Дианин взор беглянку настигал,
И тут она младенца услыхала,
Он плакал и пронзительно кричал;
Тогда Диана ей вослед сказала,
И громкий голос грозно грохотал:
«Напрасно, Мензола, уйти хлопочешь!
Ведь захочу — ручья не перескочишь.

CDXII

Вот выстрелю. От стрел моих не скрыться,
Хоть, грешница-простушка, ты смела!»
Но Мензоле уж не остановиться —
По склону всё бежала, как могла, —
Вот у ручья, вот переплыть стремится
Его скорей. Диана тут рекла
Такое слово — и реке велела,
Чтоб Мензолу та выпускать не смела.

CDXIII

Несчастная уж в воду погрузилась,
Вдруг чувствует, что ноги не идут —
И вот, как то Диане рассудилось,
Водою Мензола и стала тут.
И навсегда с рекой соединилось
То имя — и по ней кругом зовут
Везде ту реку Мензолой поныне.
Я рассказал вам, по какой причине.

CDXIV

Узрели нимфы, бывшие с Дианой,
Как обернулась Мензола водой
И вниз теперь течёт рекой пространной, —
С былой любовью к деве молодой
Воззвали, плача о сестре названной:
«О, что за грех владел твоей судьбой,
Что, бедная, несчастная подруга,
Бежишь водой, волна с волной, средь луга?»

CDXV

Диана им в ответ: чтоб не рыдали,
Что казнь дана сурово по заслуге;
Что сами грех её они видали,
Им мальчик плачем выдал грех подруги.
Потом велела, чтоб ребёнка взяли
Из колкого терновника на луге.
Тут нимфы поспешили куст раздвинуть,
Взять на руки дитя, оттуда вынуть.

CDXVI

И нимфы от младенца в восхищенье,
Наперерыв прелестного ласкать
И утешать взялись в одном решенье —
Его в горах с собою удержать.
Но испросить робели позволенье.
Диана же его не медля взять
И к Синедеккье отнести велела
И, с ними в путь пойдя, взялась за дело.

CDXVII

Пришедши к Синедеккье, объяснила,
Как этого ребёночка нашла,
Где Мензола в кусточке положила
И грех сокрыть хотела — не смогла.
«Она уйти через долину мнила,
Да после уж не долго прожила:
Её река насильно удержала.
Сама водой по нашей воле стала».

CDXVIII

И слёзы при Дианином вещанье
Старуха-нимфа с жалостью лила,
Вся — к Мензоле несчастной состраданье,
Она младенца на руки взяла
И молвила Диане: «О сиянье,
О солнце наше! Я одна была
Известна о грехе; мне повинилась
И мне она всецело подчинилась».

CDXIX

Потом Диане всё порассказала,
Как Мензола была осквернена:
И где, и как не доброй волей пала,
А юношей обманута она.
«Богиня, верою клянусь, — вещала, —
Ведь я всегда была тебе верна,
Когда б не я, она б себя убила.
Поверь мне: только я не допустила.

CDXX

Но раз её ты превратила в воду,
Молю, по крайней мере, отпусти
Со мною мальчика. Дай мне свободу
Его в долины дальние снести
К живущему там исстари народу,
К мужам и жёнам: вспомню я пути.
Отдам его, они его полюбят
И лучше нас взрастят и приголубят».

CDXXI

Диана, услыхав такое слово,
Как Мензола осквернена была,
В жестокости, раскаяться готова
К любимице, что ей мила была,
Но, чтобы все деяния такого
Боялись, недоверья вид взяла,
Сказавши Синедеккье, что устроен
Младенец будет так, как он достоин.

CDXXII

И, уходя со всей своею свитой,
Младенца Синедеккье отдала.
А та, когда уж гостьи именитой
Не видно было, прямо с ним пошла
На холм, с холма — в край, для неё открытый,
Где Мензола дитя приобрела:
Весь берег тут она отлично знала —
В горах недаром долго проживала.

CDXXIII

Уже она от Мензолы слыхала,
Как звался тот, кто деву соблазнил.
А после от неё и то узнала,
В какую сторону он уходил.
Итак, всё это взвесив, полагала
Уверенно, что этот мальчик жил
Вот тут, в долине, где очам явилась
Избушка, что внизу одна дымилась.

CDXXIV

Туда спустилась не без утомленья.
Вдруг видит Алимену пред собой.
И говорит: «Большие приключенья
Свели меня, почтенная, с тобой,
И нам необходимы объясненья.
Так выслушай, прошу, рассказ ты мой
О злом несчастии, что приключилось,
Как это существо на свет явилось».

CDXXV

И тут же всё, как было, рассказала, —
Как юноша, что Африко звался,
Взял силой нимфу. Точно описала:
Что, где, когда — и как, уже нося,
Та долго ничего не понимала,
Как после чудный мальчик родился,
И как потом Диана обратила
Её в волну, и где всё это было,

CDXXVI

И как дитя Диана усмотрела
Меж терния, и как оставить ей
Его при нимфах после захотела.
Но тут, во время этих всех речей,
Младенцу Алимена поглядела
В лицо — и говорит: «Ах, ах, ей-ей,
Он вылитый мой Африко!» Хватает
Ребёнка на руки и обнимает.

CDXXVII

И от великой радости рыдает,
Любуется на внука; не его, —
Нет, Африко живого обнимает,
Вновь обретая сына своего,
И с нежностью великой лобызает,
И говорит: «Сынок мой, до чего
Мне тяжко слышать, как погиб несчастный
Бесценный твой отец — мой сын прекрасный?»

CDXXVIII

И старой нимфе изливаться стала,
Рассказывать про сына своего, —
Как мука долгая его терзала
И злая смерть постигнула его.
Чуть Синедеккья это услыхала,
Жаль Африко ей стало до того,
Что вместе с ней расплакалась. А вскоре
Пришёл и Джирафоне мыкать горе.

CDXXIX

Как он услышал, что случилось, тоже
От радости и горя слёзы лил
И любовался, как дитя пригоже, —
Казалось, Африко пред ними был —
Живой — и прежнего ещё дороже.
В ответ на ласки мальчик, тихо мил,
Увидя, что к нему старик нагнулся,
Ему с любовью кровной улыбнулся.

CDXXX

Такая радость в них торжествовала
Великая, что если б сердца их
К двоим влюблённым жалость не смягчала,
То в самом деле никогда таких
Счастливцев на земле и не бывало.
Но, убедясь, что в них друзей своих
Сыскала, — Синедеккья всё ж проститься
Спешила, чтобы в горы воротиться.

CDXXXI

Тут Джирафоне, а вослед за другом
И Алимена также воздаёт
Благодаренье всем её услугам
Несчётно — уваженье и почёт.
Но Синедеккья, ласково супругам
Откланявшись, не медля в путь идёт,
К своим горам обратно поспешая
И старикам младенца оставляя.

CDXXXII

В горах повсюду весть распространилась
Немедленно, узнали все кругом,
Как Мензола водою обратилась,
И многие печалились о том.
Но вскорости Диана удалилась
Отсюда, чтоб вершить в краю другом
Дела свои, как то обычно было,
А прежде нимф беседой укрепила.

CDXXXIII

Оставшись, нимфы ближних поселений
Ту реку стали Мензолою звать.
Вернёмся к Джирафоне, к Алимене,
Что молоком от стад своих питать
Старались внука не без затруднений
И стали Прунео именовать —
По тернию, в котором он сыскался, —
Как он с тех пор всегда именовался.

CDXXXIV

И рос он, — так красив, так было тонко
Его лицо, что если б создала
Природа кистью этого ребёнка,
Стройней бы, краше сделать не могла.
И пылкий сделался, ловчее львёнка,
И сила в нём безмерная была,
И на отца он походил так чудно,
Что даже отличить бы было трудно.

CDXXXV

И дед его оберегать старался,
И бабка — будь то ночью или днём.
Как Африко, отец его, скончался,
Не раз ему поведали о том,
Чтоб мальчик навсегда уже боялся
Идти его погибельным путём, —
И о судьбе, что мать его терпела.
Так восемнадцать лет ему приспело.

CDXXXVI

Тогда Атлант в Европе появился,
В той местности, с народом без числа,
Что по Тоскане после расселился, —
Подробно те описаны дела.
И Аполлон с искусствами дивился,
Как местность фьезоланская цвела
Привольнейшей, с холмами и долиной,
Во всей Европе, горной и равнинной.

CDXXXVII

Атлант воздвигнуть здесь распорядился
Град Фьезоле, как он его назвал.
Народ помалу весь переженился
На нимфах, что внизу ещё застал;
А кто из них оружием пробился,
Тот навсегда те холмы покидал.
Так нимф тогда, как на охоте, гнали,
А, полонённых, в жёны забирали.

CDXXXVIII

Всех жителей окрестных той порою
Атлант в свой новый город пригласил,
И Джирафоне с первой вестью тою
Туда весьма охотно поспешил,
Жену привёл и Прунео с собою,
Что был любезен, и красив, и мил,
И доблестен, — к Атланту он явился,
С почтением синьору поклонился.

CDXXXIX

Атлант в особенном благоволенье
Приветил старца, обласкал его,
Такое молвил доброе реченье,
Взяв за руку, как друга своего:
«О мудрый старец, коль переселенье
Решил, — послушай слова моего:
Когда здесь жить ты заблагорассудишь,
Мне нбольшим советником ты будешь.

CDXL

И поселишься в крепости со мною,
А вместе этот сын прекрасный твой».
Тут речью отвечал старик такою:
«Тебе, Атлант, совет посильный мой
Всегда готов, коль волею благою
Прикажешь ты. Но дивно мне: с тобой
Есть мудрые мудрей меня, — ты знаешь,
А всё ж меня доверьем облекаешь». —

CDXLI

«Ты прав, немало опытного люду, —
Атлант ответил, — прибыло со мной;
Но вижу: здесь ты исстари повсюду
Бывал, надёжен опыт местный твой;
Что хорошо, что плохо, знать я буду,
По всем местам путеводим тобой,
И будешь ты многополезен словом
На этой почве нам, пришельцам новым».

CDXLII

Ответил тот почти что сквозь рыданья:
«Увы, Атлант, ты прав глубоко в том,
Что древен я. И злые испытанья
Свидетельствуют о житье моём.
Тому немного лет, как для страданья
С женою здесь остался я вдвоём,
И лишь потом нам отдан внук прекрасный,
Его отцом был наш сынок несчастный».

CDXLIII

Потом ему поведал всё, что было
Меж Африко и Мензолой его,
А после — что Диана поразила
Муньоне насмерть, — как и отчего
Погиб несчастный. Слово пояснило
Окрестность поселения всего:
О каждой речке рассказал он были,
Откуда те прозванья получили.

CDXLIV

Потом к Атланту он оборотился,
Сказав: «На всё, что повелишь, готов».
Атлант благодарил, потом дивился
На Прунео, — и, полн благих даров,
Его душе тот сразу полюбился.
И, подозвав его, без дальних слов —
«Прими, — он рёк, — мое благоволенье
И за столом моим неси служенье».

CDXLV

Так Джирафоне оказался скоро
Советником Атланта, не прося,
А Прунео удачливо и споро
За дело службы с толком принялся,
Став подлинно утехою для взора.
И, сверх того, его природа вся
Была столь пылкой, сильной, что тускнели
Соперники пред ним во всяком деле.

CDXLVI

В охоте всякой мастер нарочитый,
Он лучше всех преследовал зверей;
И в прыганье, и в беге знаменитый,
На состязаньях был он всех ловчей;
Диану бы со всей блестящей свитой
Он, лучник, одолел стрельбой своей.
Приятной снисходительностью нрава
Он был так мил, что не расскажешь, право.

CDXLVII

Атлант за ум, за жизнь достойных правил
Любовью возлюбил его такой,
Что сенешалом с торжеством поставил
Над всем народом и своей землёй
И как правителя его прославил.
И вёл народ он с ласкою такой,
Что все его душевно полюбили, —
За всё воздать умел он в должной силе.

CDXLVIII

Как двадцать лет ему уж миновалось,
Атлант ему невесту сговорил, —
Тирония девица называлась,
Отец её барон презнатный был,
И с ним она пока не расставалась.
Атлант ему всю область подарил,
Что Мензола с Муньоне омывали, —
Его как бы приданым наделяли.

CDXLIX

Повыше церкви, что теперь в Майано,
Себе хоромы Прунео сложил, —
Округа открывалась тут пространно, —
И дом обзаведением снабдил;
И весь тот край, радея постоянно,
Из дикости к порядку обратил,
От всей души судьбу родного края
С великою любовью устрояя.

CDL

Тут большей частью жил он, дни за днями
В довольстве и веселье провождал
И, говорят, гуляя меж ручьями,
Отца и мать нередко навещал,
С их душами беседовал словами
И их ответ отчётливый слыхал,
И вздохи их печали, и живые
Повествованья про дела былые.

CDLI

И долго, одолев судьбы уроки,
Жил Джирафоне. Но пришла чреда,
Исполнились должайшей жизни сроки,
И он расстался с миром навсегда,
Вручивши Алимене вздох глубокий.
Когда сочлись и для неё года,
Её в прекрасном месте положили
Близ Джирафоне, и в одной могиле.

CDLII

В пространных землях Прунео остался
С Тиронией. И десять принесла
Она сынов, и всякий красовался
Обычаем, делами без числа;
Когда же каждый браком сочетался
И численность их рода возросла, —
Во Фьезоле гражданствуя богато,
Над всем соседством жили таровато.

CDLIII

Скончался Прунео, с слезами боли
Он всей округой был похоронен.
Осталось сыну каждому по доле,
Какой один Атлантом взыскан он, —
В благоустройстве и на вольной воле.
Был каждый в равной мере наделён,
И завсегда они все родом целым
Владели тем обширнейшим уделом.

CDLIV

Но Фьезоле узнало разрушенье,
И римлянами всё разгромлено;
Отхлынуло тут к Риму населенье,
И только племя Африко одно
Всё собралось в разбитом укрепленье,
Что Прунео построено давно.
Все, как могли, получше разместились,
Построили дома и в них укрылись.

CDLV

И Фьезоле уже не обновлялось,
Когда Флоренцию построил Рим,
И населенье знатное осталось
В плену, не возвратясь к домам своим.
Оно по большей части разбредалось
И расселялось по местам чужим,
Как племя завоёванное, жило
И помощи ни в ком не находило.

CDLVI

Но понемногу гнев угомонился,
С теченьем времени и мир настал.
Народ, опять свободный, воротился
И римлянам о зле не поминал,
И в мощную Флоренцию вселился
Род Африко, пришёл меж них и стал,
Радушно принят в местном населенье,
В почёте жить, в любви и уваженье.

CDLVII

А чтобы не было и подозренья, —
Весь род же был когда-то оскорблён, —
И чтобы дать живые побужденья
Любить страну, где стал любимым он,
Расточены все были уверенья,
Роднились с ними там со всех сторон,
Их как сограждан глубоко любили
И всячески, как было должно, чтили.

CDLVIII

Так рос народ, богатство и убранство,
Флоренция мужала и росла,
Царил покой и быта постоянство.
Но, — эта грань из многих книг светла, —
Уже туда явилось христианство,
Когда орда Тотилы всё смела,
До основанья крепости сломила,
Жгла, рушила, народы полонила.

CDLIX

Потом свирепый повелел Тотила
Во Фьезоле всю крепость обновить
И кликнул клич, чтобы туда, как было,
Кто хочет — вновь перебирался жить,
Где Фьезоле прикрытие сулило,
За коим безопасным можно быть,
И клялся вечной потрясать войною
Враждебный мир со всей его страною.

CDLX

На это, полный гордого презренья,
Род Африко вернуться не желал,
Но перешёл опять в свои именья,
На прежний холм, где древле пребывал,
Где каждый уж имел свои строенья, —
Воздвигли укрепленья здесь и вал
Защиты ради, коль дойдёт до спора,
От фьеэоланцев и от их напора.

CDLXI

И долго это пребыванье длилось.
Но добрый Карл Великий поспешил
Италии на помощь, обновилась
И ожила страна, он защитил
То обновленье. И соединилось
Потомство Африко, и собран был
Совет родов, что здесь в округе жили
Как беглецы. И тут постановили:

CDLXII

С посольством в Рим к ногам отца святого
И короля великого должна
Явиться весть — отчётливое слово:
Их дочь повержена, разорена,
Лежит в пыли, нет гражданам покрова,
Насильственно покинута она,
Жилищ и дел не возвести из праха
И не избыть от фьезоланцев страха.

CDLXIIl

Но это всё подробно в должном месте
Описано, — я кратко передам.
Флоренция пред папой в этой вести
Предстала — сострадательным очам.
Великий Карл, с победой в поле чести,
Не медля к нашим подошёл местам,
Флоренцию воссоздал он из пыли,
Она ж потом к его служила силе.

CDLXIV

И вот с другими вместе возвратились
Потомки Африко здесь обитать
И постепенно всюду расселились,
Так обо всех мне и не рассказать.
Но мужи именитые явились
Из них повсюду, — их мне не назвать,
Как и других, что были вслед за ними,
Незнаемы собратьями своими.

CDLXV

Так пусть и остаётся это дело, —
Желанной пристани достигнул я,
Куда морями дальними летела,
Влюблённостью пылая, мысль моя.
Моё перо покою захотело,
Свершил я волю, сердца не тая,
Одной, кого ослушаться не смею,
Кого зову владычицей моею.

CDLXVI

Итак, труда венчая окончанье,
Тому его хочу я принести,
Кто дал мне мощь, и вспомоществованье,
И слог, и ум — стихи мои вести? —
Амуру, — лишь ему я в послушанье
Хочу пребыть, как был, в своём пути,
Благодарить посильным приношеньем,
Но предварить особым извиненьем:

CDLXVII

Амур-владыка, царственный от века,
Кому с его величьем мощных сил
Всегда послушно сердце человека,
Против кого никто не властен был, —
Хоть низкому тяжка твоя опека,
Покамест и его ты не сломил,
Раз пожелав — и тем полней ты властен
Над духом, что высокому причастен, —

CDLXVIII

Ты тот, кто волен, если пожелаешь,
Великое к свершению привесть!
Ты тот, кто мир иль бой ниспосылаешь
Своим рабам, — венец ли или месть!
Ты тот, кто их сердца преображаешь,
Чтобы порой навек к отцу вознесть!
Ты тот, кто в оправданье, в осужденье
Даруешь мощь или уничиженье!

CDLXIX

Я — из числа рабов твоих раб верный,
И мне сложить поручено тобой
Повествованье это, и в безмерной
Покорности, как донною одной
Мне внушено, свершил нелицемерно
Я это дело, вдохновлён тобой,
Как разум мой возмог в смиренной части,
Мне данной от твоей высокой власти.

CDLXX

Но я молю, как должно в этом деле
И правильно, мне милость оказать, —
Чтоб эту книгу никогда не смели
Невежды те негодные читать,
Что и не захотят, как не хотели,
Тебя в твоём могуществе познать.
Уверен я, что в честь твою писанье
Всегда в них встретит только порицанье.

CDLXXI

Оставь её воспитанным душою,
Кому ты знак на лица положил,
И кротким ангельски перед тобою,
Где ты в сердцах царишь во славе сил:
Для них не будет быль твоя дурною,
Но хвал достойным всё, что ты явил.
Прими же их, владыка. Пред тобою,
О нежный, дай мне вечно быть слугою. —

CDLXXII

«Добро пожаловать, слуга послушный,
Приверженнейший изо всех людей,
Ты, что вложил весь пыл свой прямодушный
В свершенье этой книжечки моей.
В ней то, чего желал я; и радушно
Её я принимаю; место ей
Даю среди других повествований,
Среди моих великих всех деяний.

CDLXXIII

И слышал я, и дам я совершенье
Всему, чего ты у меня просил.
Уберегу я книгу от прочтенья
Того, кто никогда мне не служил;
Я не боюсь: их суете — презренье,
Им не умалить мне присущих сил;
Но имя пусть моё в молчанье строгом
Блюдут они. Ты ж оставайся с богом».